РАССКАЗЫ

Археолог жаждал сена, вечнозелёный сеновал, как слона под Карфагеном своевременно клевал. Ископаемого сена оперённый слой крылатый археолог под колено кожаной кладёт лопатой. Так умаялся, что пятки съёжились. И в каблуки в боевом вошли порядке карфагенские полки.

Белошвейка в сани на ходу садится. У неё в кармане булькает водица. Под водой столкнулись утка и пингвин. Сани развернулись. Северный раввин из саней наружу вышел и пропал. На Голгофе в лужу римлянин упал. Держит белошвейка сани на весу. И она - еврейка. Горную росу ниткой собирает, штопает карман. С птицами играет под водой шаман.

Богатырствует девица-рыболов, подо льдом свернулась калачом. И акула, жирная как плов поскакала в степи за врачом. Ханский врач подкову разогнул. На руках над прорубью стоял. Он здоровье женщине вернул, перерыболовил, обаял.

В животе матрёшки гадано - не гадано пепелище поймано. Выставили пост. В животе прогулки от Москвы до Бадена глазкам гренадёрским Солнце или рост разрешают бегать в животе лица, стряхивать в матрёшку пепел беглеца. Пепелище беглое на Москве лежит, в Бадене животик детский сторожит.

В зелёных насаждениях свистят врачи-домовладельцы. И соловьи, как пыль летят. И дышат ей умельцы. Палата номер семь цвела в году шесть раз обильно. И клюв, растущий из чела врачу мешал не сильно. И врач врачонка породил. И кормит жирным свистом, чтоб соловья за клюв водил в палату к онанистам.

В мягкую калитку мальчик безбородый кулаками кашляет, голосом стучит. Золушка-калитка, брысь на огороды холодные, как туфелька. Бороду на щит свесил папа мальчика. Папа-огород Золушку в пустыне держит и - молчок. Брысь на огороды, избранный народ. Золушка-еврейка, где твой кулачок?

Викинги купают обезьянок. Каменные викингов глаза из воды торчат. Горит рубанок на лежачьем камне. Образа лягут между камнем и рубанком. Викинг Дарвин к викингу Христу по воде шагнёт, как обезьянка. Бег по обезьяньему хвосту на воде страшнее, чем на суше. Жизнь длинней молитвы и слезы. Скучно равновесие нарушу, образа спасая от грозы.

Вязанка хвороста исправна. И на своих ушла ногах от мельника, который плавно болеет в дантовых кругах. Ещё болеет он безвольно. И слёзы в мутную муку, как хворостины хлебосольно кунает, лежа на боку. На правом лежа или левом - не выдал камень путевой. Вязанку хвороста на древо Адам закинул головой. Вязанка хвороста съедобна. Хлеба круглее, чем клыки. И по-фамильно, по-микробно упомянулись от Луки.

Голышом в пластмассовой бутылке инквизитор сядет и замрёт. Фруктов одинаковых опилки раздавил и сердце разобьёт атаману мягкому по сути своего сердечного зерна. Инквизитор ласковее судит. И зерно с пластмассового дна в Райский сад летит из горловины. Атаман улыбку развернул. И губами зёрнышко из глины в грудь средневековую воткнул.

Грузило томное, рукав позолотив, за ниткой спряталось свинцовой. Его разыскивать Сизиф с горы бросается в обновы, плывущие с коров нерукотворных к ногам пастушки молодой. В глазах её огнеупорных Сизиф горячей бородой застрял и за рукав хватает пастушку сонную, как нить. Корова головой мотает, мычит и пробует скулить.

Древнее животное открывает душу. Выкатилось потное из воды на сушу. Золотоискатель моет сапоги. Душеоткрыватель катится с ноги. Сердце его смуглое красную росу гонит через круглое тело, как лису.

Еврейский царь эксперименты терпит, как стрелу в плече, чтоб в нерабочие моменты мгновенно вспомнить о враче. Врач по египетской привычке освобожденье от работы ему на каменной табличке рисует, как ландшафт Субботы. Царь на Голгофу удалился, мелькнул в снегах его мизинец, где нежный римлянин резвился, и славянин шипел в зверинец.

Есть площадка. Офицер из бани веником грозил туда. Стрелы красные на плане рисовал. Свиней стада в море прыгали с площадки. Сердце после пересадки дольше стада проживёт, гнездышко себе совьёт.

За грузовиком пшеницу собирают пионеры. Это юноши в теплицах, диатез, галеры. Пугачёв уселся в клетку, тёмная лошадка. Это профиль на монетку, азбука, лампадка.

За хлебом в глушь очередей коляску новичок-стоятель везёт по головам людей. Младенец у него приятель. Для них в серебряном бревне готовит очередь жилище. Стоятель ползает в окне и жрёт её хвостище. Улыбок деревянных край младенца не пугает. И он мусолит каравай. И сам себя ругает.

Зимуют белые собаки с пуговицей белой, шерстяной. Нет лица у бледного рубаки, потерялась пуговица. Зной выбирает бледность, как собачку. Самая горячая зимой затевает с пуговицей скачку. Но рубака просится домой. Он лицо оставит у порога. Зазимует с маминым лицом. Не найдётся у неё предлога пуговицу выбрать подлецом.

Змея ползёт. Она - Емеля. Она - мужчина. Звук земли в её шагах. Мы пересели к шагам поближе. Залегли. Емеля полз быстрее звука туда, где музыка спала. Он - пианист. Змею, как руку, как ногу жалила пчела. Мы пересели в самолеты, насквозь прозрачные без нас. Иллюминаторы и ноты Емеле не открыли глаз.

Интеллигенция присмотрит за животными. Румяная, собачек малокровных построит за колоннами пехотными рядами песьими. Сама в рядах неровных порядок наведёт нечеловеческий. Теперь собачки, как алфавит греческий - помощники героев-грамотеев, всех комиссаров, конников-евреев.

Карандаши клюют мешок. От разноцветной ласки зацвёл прыщами пастушок из фараоновой коляски. Мешками розовыми путь устелен до кровати. Стыдится карандаш взглянуть на мумию в халате. Коляска раздавила мышь. И грифель раскрошила. И пирамиду, как малыш объятьями душила.

Коромысло на поверхности песка разлеглось и женщину пугает. Воду зачерпнул ей от куска тот, который попрекает женщину проглоченным куском. Зачерпнул и рядышком разлёгся. С коромыслом женщина пешком по воде пошла. Мужик увлёкся женщиной, как собственным ребром. Коромысло в грудь свою вживляет, ведрами гремит. Небесный гром на песке следов не оставляет.

Космонавт из красной шубы выполз плоский, как рубаха. Он по-царски скалил зубы, космодромил на казаха. Подмосковную казашку стрелец научит бунтовать. Она шьёт царю рубашку, ракету пробует взрывать. Так взорвала, негодяйка, что монашка огрызнулась. К Софье шерстяная чайка в келью красную вернулась.

Крошка хлебная, черствея, над буханкой прожужжит. Несъедобная, как фея, зуб у феи одолжит. Чтобы грызть себя по кругу и с нахлебником блудить. И найти ему подругу. И за хлебом им ходить мимо жутких разговоров на беззубом языке. Несъедобная, как боров возле феи на пеньке.

Кто юркнул, а кому и виноградину не клади на язычок - все зёрна выдавит. Нету, нету ягоды. Зализывает ссадину, сам слезы своей не выдавит юркнувший. А мне какое дело до него? Имеет право скрыться от меня. Сначала душу в тело скрыл. И зёрнышки склевал, как птица.

Кувшин скрипит резными стенками. В нём мытарь спит к стене коленками. Коленок две. Они - ровесницы. Кувшин в траве у ног прелестницы. И чашек две. Они - коленные. И в голове маршруты генные. Кувшин скрипит. Солдаты драпают. И мытарь спит. И стены капают.

Ложка чайная душевней этой трости кукушатам гнёздышко совьёт Сто чаинок падают на мостик. Капитан воды им не даёт. Соловьи шевелятся, пойманные чашками. Самого негромкого, одного из ста, капитанской ложечкой накормить букашками вызвались историки этого моста. Ложечка Янтарная - имя и фамилия. Соловей Кукушевич братцу Янтарю капитанской ложечкой сеет изобилие тростей и букашечек. Тошно дикарю.

Лошадь на своих бегах тормозит без парашюта. Приземляется в лугах возле детского приюта. У неё на шее взрослый, как ребёночек сидит. Беспризорник низкорослый из приюта в лес глядит. Божье имя вырезает на осиновом листе. Лошадь в ранку уползает с парашютом на хвосте.

На булавке шерсть растёт. Пересчитав шерстинки, её охранница несёт в российские глубинки. Наполеон лечил сустав булавкой шерстяною, когда охранница, устав, храпела за стеною. Абориген слона лечил булавочным укусом. И жизнь свободную влачил с французом и тунгусом.

Нераспятые бандиты рукавичками закатили бисер в рукоделие. Женщины ногами, как отмычками развлекают это новоселие. Цапля из стеклянной трубки вышла к девам головастым. И монашеские юбки между бисером зубастым клювом ловко вколотила. Отряхнулась от гвоздей, где Голгофа, как горилла превращается в людей.

Нервный партизан отвесно с пальца обезьяны томной опускается, как местный житель скорлупы укромной. Мышь, которую пугает партизанская ресница, скорлупу отодвигает, зубом зацепив бойницу. Съела мышку обезьяна. Палец в небеса вернулся. Лучший предок партизана в скорлупе перевернулся.

Ничего во мне и не ломая, ветка выросла прямая. Нет на ветке уголка, чтобы спряталась рука. Вот и некуда себя девать. Стыдно веточку ломать на прозрачные куски и в дверные плакаться глазки.

Няню никаких кровей пилой по-русски необъятной Лев Толстой и князь Андрей делят и молчат приятно. Няня хвалит их молчанье. Вышла к ним из-под пилы зафиксировать прощанье, сгладить острые углы. Два способных дворянина на пиле не уплывут. Няню ищет половина. И вторую позовут умирать за графа Лёву под Андрюшиной пилой по-французски непутёво, с гениальной похвалой.

Очечник пятистенный на голову слепца упал. И современный взгляд выполз из лица. Слепец качнул бровями и голову назад откинул. Пузырями слеза покрылась над ползучим этим взглядом и строго по спине катилась. И прикладом слепец, как на войне к слезе своей тянулся и спину изгибал. В очечнике проснулся и плакал Ганнибал.

Печник нахохлился в гречихе. Из янтарной комнаты дрова на мороз двужильные врачихи вынесли и пилят рукава печнику пилой двуручной. С печником по очереди спят, чтобы он мускулатурой скучной покрывался с головы до пят. Чтобы он янтарную кольчугу наизнанку вывернул стрелецкую и врачих по глиняному лугу провожал на казнь немецкую.

Плотогоны, как собаки отряхнулись от песка. И коричневые маки в бороды вплели. Узка борода у плотогона. На щеках своих цветы мял он трубкой телефона. Воду впитывал. Плоты шумно воду обгоняли. Брёвна сыпались в песок. Плотогоны ковыряли древесину. Волосок на щеке растёт неплохо. Маки набирают вес. И собака, как эпоха плотогона гонит в лес.

Плывут роскосые тюлени. И с пелены тюленьих глаз на одуванчики течений упал слоёный водолаз. Он ножкой дрыгал окрылённо. И сердце в пятку провожал. И в одуванчиках смущённо на мышь тюленя водружал. И Черномор психует рядом. И в одуванчиках змеясь, из сапога плескался ядом на водолаза вещий князь.

Полярник светится, как жук. Внутри галеры антикварной веслу насвистывает стук. И в крошке тикает сухарной. Ему полярная сова крылами руки полирует. Из-под ногтей растёт трава. В ней раб боится и жирует. А жук жирует, не таясь. Дырявит, тискает галеру. И вёсел девственная связь не разрушает атмосферу.

Пугает юг, который север. Мужчины говорили "ах", свесились, угадывая клевер - красивый в кроличьих зубах. Они кочуют неумело, охотно дышат в темноте. У них душа зубастей тела и кролик мёртвый в животе.

Радость по заслугам, поделом - домашняя и на просторе - любителю своим углом пенять и фауне, и флоре. Любителю пенять собою, кровушкой своею голубою, которая не пролилась в углу, где дочка родилась.

Разведчица к родителям уйдёт. Она с волшебницей-трусихой им колыбельную поёт в лицо, как на руках у психа. Родители ответить захотят родным сестрёнкам благозвучным. И омолаживают взгляд умением своим подручным. Младенчество приблизилось, как дочь и старикам глаза закрыло разведками волшебными. И прочь безумие отпрыгивает мило.

С крановщиком орёл беспечный ходил кошачьими кругами в стволе кабины долговечной. И наслаждался рычагами. Жуки ходьбе орла мешали. Он им отвинчивал головки. Во глубине жуков дышали цветы без остановки.

Светелка-попрыгунья, соль земная, в затылок дышит этажу. Она, как утка подсадная, бредёт туда, куда скажу. Рати сходятся в припрыжку и на свету деля паёк, земную соль кладут на вышку. Там план сражения пролёг и в перья ратников пакует. Играют светом этажи. Сраженье спит и соль ворует земную у небесной лжи.

Смилуйтесь, четыре черепахи, забирая под своё крыло. Вытряхая лошадь из папахи конника, которому везло в детстве с черепахами и счётом, устным, как умение прощать. Лошадь, увлечённая полётом, успевает конника стращать черепашьей скоростью прощенья. "Дважды два четыре" из руки лошадь забрала, как угощенье. Детство забрала и кулаки.

Смычок мохнатый из капкана группа саблезубых бурлаков тянет, как из клюва пеликана в эмиграцию напротив Соловков. Бурлак верёвкой промокает свои глаза и телеса. Капкан во рту его сверкает. Рябью покрывается роса. На Соловках бизон мурлычет, щёлкает колибри язычком. Капкан с Америкой граничит. Скрипач проткнул её смычком.

Собака улыбается пожару. С пожарника улыбчивая тварь сдувает пыль. Улыбчивая пара пылинку пеленает, как букварь. Спасибо, букварю-невозвращенцу. Он - пыль чужого языка. Он - тварь, которая младенцу не улыбается, пока супружеская пара отдыхает с пожарником и без лаптей. Родная буква на собаку лает. Супруги делают детей.

Спичку из паровозной топки, белую, как изба, Машинист вынимает робкий. Привокзальная голытьба видит пиршества избяные. Повылазила из клубка. И на стены его нитяные спичку вешает за бока.

Старик чаевничает в танке. Стальное блюдечко цветёт цветами лёгкими, как санки. И лошадь соловьём поёт. И соловей поёт не хуже. И окружным путём в броню въезжает внук из полукружий окопов дедовых. Коню он зуб фарфоровый подарит. И деда поцелует в лоб. И ласково себя состарит, как Ноя мировой потоп.

Стеклодув свисток былинный богатырскими губами ухватил за кончик винный. Трель разбойничья умами овладела. Глаз стеклянный византийская княжна оловянно-деревянный щурить по свистку должна. Стеклодув стекло листает, губой над Русью шевелит. Княжна свисток его глотает, и сердце у неё болит.

Сторож, соловью хамящий, жмёт лаптем на педаль, где соловей неговорящий в сторожевую даль молчит. И к сторожу на руль садится. Первое "гуль-гуль" смиренный сторож произносит и на ружьё соловушку уносит.

Теребильщица видна. День и ночь вручную занята уборкой льна у земли вплотную. И разбойники стоймя на кресты ложатся. К ним, сандальями гремя, можно приближаться. На природе седина скоро созревает. Черепная глубина с поля наплывает. Теребильщица дрожит от дневного света. И подземная кружит птица, как монета.

Топтанье началось до света. Бубнил глазастый горемыка. Забавна комнатушка эта, где нету плача, нету рыка. Где так за ночку надышали сам горемыка и семейство, что друг у друга вопрошали о правоте такого действа.

Ты выдумщик. Из-за тебя кричали две женщины на двух монашек. Из-за одной твоей печали две курицы на божьих пташек накинулись. Печаль светила им - твоя, казачья, а не дядина. И шевелила Третий Рим. И призраком бродила, гадина.

Фонарный столбик надувной, таёжный, как иголки, в подводной лодке ледяной грызут морские волки. Под фонарём своё лицо прозрачными ногтями подводник чистит, как яйцо, гнездится в волчьей яме. Он в лодке складывал избу, в тайге международной дрожит, прикованный к столбу цепочкой кислородной.

Холодные гантели по ладошкам разложены. Девичий хоровод приблудная, беременная кошка накликала. Химический завод девчата строят втихаря. И над гантелями заря горит. Родные мужики свои ладони подставляют. Котята плачут из реки и обстановку накаляют.

Чтобы лошадь влезла на берёзу, кучер себя к пальме привязал. Барин чёрно-белую занозу вынул из неё и растерзал, растоптал её своим копытом. Оглянуться кучер не успел,- джунгли окружили его бытом. Соловьище барственно запел.

Донская рыба похудела. Волчица римская сосцы от рыбы прячет. Волчье тело жирней соломы и мацы. Три раза крикнула волчица. Две рыбы лопнули по швам. Еврей, как греческая жрица, улов считал по головам. Солома в камень превратилась, пока донской еврей считал. И голова его скатилась. И Бог бояться перестал.

Историк нитевидный пальцами хрустит. Столбик безобидный в лоб ему летит. Влажные морщины тикают на лбу. Голые мужчины клеятся к столбу. Падает папирус с высоты столба. Фараон, как вирус сядет в центре лба. Царские одежды, нитками шурша, шьёт он без надежды, что умрёт душа.

© 1999 Олег Асиновский
PUBLISHED by OSTROVOK