КАК-ТО ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ...
Как-то Людвиг Фейербах поругался с Гегелем... Сейчас же самое неподходящее время... А что там всё-таки дальше? Он ему порвал рубаху и ударил мебелью. Я так тяжело вздохнула, что преподаватель метнул в мою сторону укоризненный взгляд, и продолжила меланхолически раскручивать ручку. Клонило ко сну. Хотелось положить голову на стол и отключиться, но это было бы неслыханной наглостью. Ровно в три часа ночи будильник разразился душераздирающим воплем. Пытаясь сообразить, почему я, собственно говоря, сплю в одежде, постепенно я осознала весь трагизм ситуации: до экзамена — шесть часов, объём учебника стремится к бесконечности, мои же знания — к абсолютному нулю. Назревала национальная катастрофа. Я доползла до стола и с беспомощной ненавистью уставилась в «интереснейшую» главу о Гегеле. Утомлённый часами зубрежки мозг объявил забастовку и наотрез отказался не только впитывать какую бы то ни было информацию, но и просто расшифровывать Пашкин почерк. Запомнить что-нибудь глубокой ночью весьма и весьма проблематично. Не верите — попробуйте сами, но экспериментировать не советую. Около девяти утра отупение и усталость перешли в панику. — Я знаю только то, что я ничего не знаю!!! — эту цитату я извергла уже в квартире Ленки, прижавшись спиной к приятно холодной батарее и пришивая к внутренней части пиджака карманы для шпор. Ленка психовала не меньше и переводила отрицательную энергию в положительные новые шпаргалки. Часы пробили 10. — Пойдём,— сказала Ленка, предложив добровольно отправиться на собственную казнь. — Как я выгляжу? Я надела пиджак и выпрямилась. Ленка внимательно оглядела меня помутневшим от долбежки взглядом. — Порядок. Ничего не заметно. По дороге в универ мы молчали. Я лихорадочно повторяла самую важную информацию: в левой туфле притаились очень древние греки, в правой — не менее древние китайцы и индусы, в правом кармане — Гегель, во втором — кажется, Кант.... На этом меня прервала Ленка: — А про Фейербаха ты что-нибудь знаешь? — А что, такой был? — В билетах написано, что был! — рассудительно ответила Ленка и сунула мне под нос измятую ксерокопию. Внутри что-то сжалось в плохом предчувствии, но я не обратила на это внимания и оптимистически заявила: — Это же всего один вопросик! Он нам не достанется! Я была права лишь наполовину. Ленке он не попался. Билет с Фейербахом вытянула я. Скрытыми резервами воли я заставила себя отыскивать выход. Прежде всего надо было усыпить бдительность преподавателя. Минуту спустя мой листок был украшен стихотворением «Я вас любил». Рука заметно дрожала. Я по возможности незаметно разглядывала преподавателя. Так вот ты какой, северный олень! Ничего особенного. Неуклюжий седой старичок спрятал глаза за толстыми стеклами очков, но я и так знала, что по большому счёту ему не интересны ни мы, ни то, что мы говорим. Его безразличие взаимно. Сколько таких, как мы, прошло перед его глазами. Сколько таких, как он, видели мы за два года обучения на юрфаке, который мы с Ленкой называли ООВ — организация объединённых взяточников. К тому моменту, когда дверь приоткрылась, я успокоилась и покорилась ветру судьбы. Нас оставалось четверо — я, Ленка, на коленях которой развернулась баталия шпаргалок, Пашка — самоуверенный отличник, по совместительству — мой поклонник и, наконец, Сева, тихий и забитый парень, по-собачьи преданно заглядывающий в глаза преподавателю. Как-то Людвиг Фейербах поругался с Гегелем... Вот ведь привязалось! Преподаватель хмуро проскрипел что-то неразборчивое, церемонно попрощался и вышел. Его место занял незнакомый-неведомый молодой человек. Он чуть заметно нервничал, когда представлялся. — Виктор,— он чуть помедлил,— Владимирович. Я сын Владимира Ивановича. Тоже изучаю философию. Мне поручили закончить принимать экзамен. Мы переглянулись. — Интересно, сколько ему лет? — шепнул мне Пашка, и его слова долетели до преподавательского стола. — Двадцать три,— спокойно ответил Виктор. Предусмотрительно сев подальше от зловещего стола, теперь я была лишена возможности как следует рассмотреть его. Наблюдая за кокетливыми ужимками Ленки, можно было понять, что он, должно быть, «ничего». Хотя это не показатель, Ленка строит глазки всему, что движется. Позориться перед симпатичным парнем не хотелось. Но пришлось. Улетела счастливая Ленка, исчез незаметный Сева. Пашка громко хлопнул дверью, на прощание пообещав жаловаться ректору. — Готовы? — я не сразу поняла, что он обращается ко мне. Пожав плечами, изобразила равнодушие и через всю аудиторию продефилировала к нему. По мере приближения моя уверенность в себе сдувалась, как воздушный шарик. У него были серо-голубые глаза, которые наблюдали за мной с искренней симпатией. Взглянув на мой билет, он неожиданно продекламировал: — Как-то Людвиг Фейербах... Он не был красавцем, но обладал удивительным свойством привлекать к себе внимание. Увлёкшись разглядыванием Виктора, я не заметила, как листочек с моим как бы ответом оказался в его руках. Улыбаясь одними глазами, Виктор взглянул на мои каракули и произнёс: — А я больше люблю Бориса Пастернака, особенно вот это... Он отвернулся к окну, начав читать тихо, но отчётливо, и было какое-то очарование в сочетании его голоса и вот этих строк:
Любить иных — тяжёлый крест,
А ты прекрасна без извилин,
И прелести твоей секрет
Разгадке жизни равносилен...Я растерянно мучила ручку. Казалось, Виктор смущён не меньше. Он молчал, глядя то в окно, то в ведомость, то на меня. Молчание оборвалось стуком двери — вернулся Владимир Иванович. — Мы уже закончили,— оживился Виктор. Мгновение спустя моя зачётка обогатилась «пятёркой». Виктор был теперь Виктором Владимировичем, я чувствовала себя лишней и, неловко попрощавшись, ушла. И мне очень хотелось обернуться. Пашка раздражённо измерял шагами коридор и, судя по всему, ждал от меня сочувствия... Кроме вялых поддакиваний, я ничем не смогла ему помочь. Его возмутил не столько провал на экзамене, сколько злорадство однокурсников и моё равнодушие. Под конец его раздражение и обида выплеснулись на того, кто был ближе всех,— на меня. Мы поссорились. Проползли каникулы, но Пашка продолжал демонстративно меня избегать. Я только смеялась в ответ, и это злило его ещё больше. Пашка всегда был вспыльчив и обидчив, и когда я сравнивала его с Виктором, спокойным и вдумчивым, сердце вновь и вновь тонуло в тумане воспоминаний. В конце слякотного октября в 409 раз влюбилась Ленка. Я возвращалась домой одна под моросящим дождём и думала о Викторе. Он заслонил собой и прошлое, и настоящее, и даже будущее. Вначале я почувствовала, что холодный дождь больше не проникает мне за шиворот, а на плече покоится чья-то широкая ладонь. А потом ласковый голос прошептал, словно опасаясь меня напугать: «Как-то Людвиг Фейербах поругался с Гегелем...»
© 2000 Tatiana Ildimirova: u982itn@ic.kemsu.ru | guestbook
Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de