— И забудь ты на сегодня слово «энтшульдигунг»! Тебе не за что извиняться, ты по делу пришёл. Ещё не известно, кому это больше надо — нам или хозяйке.
Солнечные пятна раскинулись на дорожках и пестреньких газонах так спокойно, будто никогда уже не будет ни пасмурно, ни дождливо. Тепло, разлитое в весеннем воздухе, дразнило обещаниями удачного лета. Супруги Полищук шли смотреть квартиру.
Одну из трёх, отмеченных во вчерашней газете красным фломастером, и выбранную после долгих размышлений и консультаций со знающими людьми — за удачное сочетание квартплаты, площади, расположения и других немаловажных параметров.
— Краны все открывай и смотри, какой напор воды. Душ тоже не забудь. Чтобы не мучиться потом как Додику под тонкой струйкой. И вообще — всё пробуй на ощупь, не стесняйся. Увидишь крюк — подожди, пока хозяйка отвернётся и покачай осторожно пальцем. Может, он на соплях держится, доказывай потом. Полки, лампы если будут — пробуй.
Небо, нащипав горстку маленьких пушистых облачков, развесило их так, что синева фона стала выпуклой.
— Да брось ты, Ал. Что я буду лампу дёргать? Ты же тоже идёшь. Вот и пробуй на прочность. Скажи-ка лучше, как будет «слышимость»? Я что-то подзабыл...
— Слушать — horen. Слышимость... Horigkeit? Gehorigkeit? Нет, это другое совсем. Да ладно, какая разница. Это не надо спрашивать. Что толку? Ну, скажет она тебе «никакой, мол, слышимости», так что, поверить сразу?
— Ну, я просто думаю, Валерка-то стучит у нас вечно по чём попало. Надо бы про слышимость спросить.
— Пусть стучит. Есть законы, и мы будем их соблюдать. С восьми до восьми, кажется... нет, с десяти вечера, и тихий час — с двух до трёх. Вот, кстати, это запиши — спросить, когда днём нельзя шуметь.
— Да я не записываю, так стараюсь запомнить. Не буду я там в бумажку заглядывать. Ну что, не пора?
Волнуясь перед ответственной встречей, они вышли рано, сделав запас на непредвиденные задержки по дороге, но ничего не случилось — автобус подошёл и ехал строго по расписанию, трамвай тоже. Поэтому Полищуки прибыли на место задолго до назначенного времени и ходили теперь по окрестным улицам, разглядывая, в каком районе им возможно придётся жить.
Райончик был очень миленький — одно- и двухэтажные домики с маленькими садиками. Всё было до того ухоженное и чистенькое, что казалось игрушечным. Это впечатление усиливалось и полным отсутствием людей на улицах. Главным жителем здесь была тишина. Звонкое цоканье аллиных каблучков делало её ещё более ощутимой.
Алла взглянула на часы. Пожалуй, пора; как раз два квартала пройти — и ровно в двенадцать ноль-ноль оказаться у дверей. Она глубоко вздохнула, сосредотачиваясь.
Шагнув в сторону, осмотрела мужа с головы до ног. И вздохнула опять: совсем новый, фирменный джинсовый костюм сидел вполне хорошо, но почему-то всё же Толик не смотрелся в нём как обычный западный житель. Она быстро поправила ему воротник и взяла под руку.
— Выглядишь отлично. Сразу видно, нормальный, самостоятельный, обеспеченный мужчина. Такому всем хочется сдать квартиру. Не тушуйся, нос кверху.
— Да уж, теперь пусть они сами тушуются, я уж не буду.— Толику живо вспомнились все унижения и переживания, связанные со снятием их первой квартиры, когда они были готовы практически на любое жильё, только бы выбраться из беженского общежития. Он ещё крепче сжал ручки полиэтиленового мешка, в котором лежала заветная папка с документами, в том числе — справка о размере месячного оклада, выданная фирмой, где он работал уже полгода. Эта бумага была для него золотым ключиком, открывающим дверь в новый, замечательный мир, где можно ходить выпрямившись, чувствовать себя человеком, не заискивать и не повторять без конца «энтшульдигунг» и «битте зер».
Алла смотрела, как Толик расправляет плечи, делает серьёзное, полное достоинства, выражение лица. Ей вдруг захотелось сделать что-то символическое — то ли перекреститься, то ли плюнуть через левое плечо. Раньше она не была суеверной, и в любые трудные времена уповала не на милость небес, а только на свои собственные силы и выносливость. Но теперь, когда возможность жить, а не выживать, становилась такой реальной...

Дверь открыла жизнерадостная старушка в кремовом брючном костюме. Она представилась как фрау Фринкс, энергично пожала посетителям руки, и повела по деревянной лестнице на второй этаж, рассказывая по дороге, что с тех пор, как разъехались её дети и умер муж, она живёт одна и целый дом для неё — это слишком много. Алла не вслушивалась в эту болтовню, пристально оглядываясь по сторонам и в который раз удивляясь, что все стены в доме — белые. И непрактично, и неуютно, как в больнице, но ничего не поделаешь — в большинстве немецких домов это так.
Кухня оказалась хороша — большая, светлая, с нежно-зелёным кафелем над мойкой. Гостиная удивила своей величиной — аж три окна по одной стене. Комнаты были уже пусты; это очень обрадовало Аллу и она многозначительно толкнула Толика в бок: хозяйка должна торопиться со сдачей жилья, каждый день без съёмщиков — это потеря денег.
В спальне ещё оставалась куча хлама от прошлых жильцов — пара картонных коробок, вороха бумаг. Фрау Фринкс уверила Полищуков, что буквально сегодня всё будет убрано, она уже договорилась насчёт этого. Алла брезгливо обошла брошенные вещи, чтобы посмотреть на вид из окна, но заметила — бумаги были исписаны по-русски. Ну-ка, интересно, по чьим следам они сюда пришли? Она взяла несколько листов, лежавших сверху, и проглядела напечатанный на машинке текст.
«...больше года, и всё это время мысль о том, что я живу в эмиграции, приносила мне боль. Я смирилась с этим несчастьем, как могла. Я стала упиваться им. Я затвердила наизусть свой новый девиз „Мне всё равно“, а порой буквы сами складывались в „Чем хуже, тем лучше“. Всё это время у меня не было никакого „завтра“, только „сегодня и сейчас“, потому что так легче заставлять себя двигаться. Конечно — дети. В первую очередь — дети, иначе я бы ни за что не выдержала. Но каждый раз, когда я смотрю...»
Аллу откуда-то позвали. Она подняла голову и целое мгновение вспоминала, что это за весёлая старушенция и чего она хочет. Оказывается, они шли смотреть третью комнату. Она показалась маленькой и темноватой, зато обещала быть тёплой и тихой. Здесь даже были обои в розовый цветочек. Толик отважно принялся вертеть краник, регулирующий отопление. Алла смотрела на странички, которые всё ещё держала в руках.
«...Говорят, всё проходит, всё меняется. Но я-то знаю цену надеждам. И я-то знаю, что всё может меняться в худшую сторону. Тем страннее для меня нынешние времена. Я вдруг слышу свой собственный смех. Боже мой! Я ловлю себя на том, что думаю об одежде. И эти резкие складки у бровей... По-моему, они исчезают. Нет, я не верю в это — я думала, что они как печать судьбы, навсегда. Ведь я столько времени даже спала, нахмурившись! Честно, проснусь и чувствую — лицо сведено выражением отчаяния. От этого делалось ещё страшнее...»
Толик тянул Аллу за рукав: неугомонная фрау Фринкс вела показывать подвал. Просторный подвал очаровал Толика. Чего там только не было: полки с инструментами, верстаки, полуразобранные велосипеды, старая мебель. Кроме того там оставалось ещё достаточно места для стиральной машины и можно было натянуть верёвку для сушки белья. Старушка, заметив толиков неподдельный интерес к рабочему хламу, ударилась в пространные воспоминания. Наверное, ей было приятно, что эти старые вещи, с которыми работал её муж, могут послужить ещё кому-нибудь.
Экскурсия продолжалась походом на чердак. Толик делал большие глаза, пытаясь подтолкнуть Аллу к разговору с хозяйкой, но потом плюнул и пустился в дебри немецкой речи сам, всё больше и больше входя в роль хозяина положения.
Внизу позвонили и фрау Фринкс отправилась открывать. На все толиковы распросы Алла отвечала рассеянно: не знаю, не знаю, кошками пахнет. Толик только пожимал плечами. Какими ещё кошками?
Потом вернулись обратно в квартиру и смотрели балкон. С балкона заглядывали на соседний участок и сравнивали их яркие клумбы с посадками фрау Фринкс. Толик хвалил всё подряд и требовал от Аллы подтверждения. Алла старалась отмахнуться от чего-то внутри себя, но отмахнулась в итоге от Толика и пошла в спальню смотреть оставшиеся бумаги. Спальня была абсолютно пуста. В растерянности Алла уставилась на листки, с которыми она ходила по дому: уж не приснилось ли ей? Но подоспевшая фрау Фринкс уже качала своей кокетливой седой прической: вот видите, я же говорила, квартиру очистят совсем; можете въезжать.
На вопрос, кто тут недавно жил, она только пожала плечами. Какая-то дама, да, иностранка, очень замкнутая. Жила тихо, незаметно, и дети у неё тихие не по годам. Уехала — толком и не попрощалась.
Пока Толик договаривался, сколько времени даётся им на размышление, можно ли взять домой образец контракта и рассыпался во всевозможных любезностях, Алла дочитывала ровные строчки:
«...всё равно боль, даже ещё хуже, потому что новая и я к ней не привыкла. Я перестаю себя понимать. Раньше я всему в своей жизни сама была причиной. А теперь — что со мной происходит? Как будто бы меняется цвет кожи или форма глаз... и это делается помимо меня, помимо моей воли. От этого я ненавижу саму себя, я делаюсь самой себе чужая. Может, я не хочу смеяться под этим небом. Может, я не хочу принимать этот лес за свой лес и узнавать деревья и кивать им в ответ. Может, я хочу оставаться со своей старой печалью, и ни за что...»

Всю обратную дорогу они промолчали, хотя Толика так и распирало поговорить наконец о замечательной квартире. Достоинства предложенного жилья были так очевидны, а недостатки — так ничтожны, что всё это не могло быть чистой правдой. Где-то был подвох, или?.. Он не мог поверить, что им сногсшибательно повезло. Надо было срочно сравнить всё, что они видели, но на жену как столбняк напал и очевидно было лучше её не трогать.
Только когда они вышли из автобуса и пошли пешком к дому, Алла вроде бы очнулась:
— Слушай, а ты помнишь Маняшу?
— Маняшу! Как же не помнить. Даже дети её потом так и звали: «Наша Маняша». Я тебе рассказывал? Сижу однажды, завязываю Валерке шнурки и смотрю, как вы с Маняшей стоите возле раздевалки, болтаете. Рядом — михловские пацаны, ну, погодки, Петька, вроде бы, и...
— Коля.
— Ну, Колька. Показывает на тебя пальцем и говорит: «Смотри, вот эта, в синем, наша Алла.» А другой: «А та рядом — наша Маняша.» Петька помолчал и говорит серьёзно: «Наша Маняша — звучит лучше». Эх, как вспомнишь...
Помолчали. Их улица выглядела сегодня особенно ужасно; развороченные мусорные бачки выставляли на обозрение свои внутренности. День набирал силу, и от асфальта несло жаром.
— Так и что теперь с Маняшей? Ты не знаешь? С тех пор, как она выскочила замуж...
— Вот, и ты туда же. Выскочила! Почему выскочила? Что ты имеешь в виду?
— Господи, да что я такого сказал. Мне лично это совершенно всё равно, за кого она там вышла, я всегда к ней хорошо относился и жалел, что она так пропала — ни ответа, ни привета. Это вы, бабы, не только болтаете почём зря, но и морально нажимаете. Училки! От зависти готовы человека со свету сжить. Небось, всей школой намекали. Подцепила, мол, старичка богатенького, а такая скромняга на вид. Знаю я вас всех как облупленных.
— Ну, я никогда так не говорила.
— Так думала. Подруга называется.
— И чего это мы тогда все как с цепи сорвались? Она думала, что я, как и все, ей не верю. Но скажи, странно ведь вышло. Так скоропостижно влюбиться, да на сколько он её старше. А я обиделась, что она может вот так, разом, оборвать со всеми, собрать манатки и в Москву. Теперь и мы уехали, и она — как найдёшь? Четыре года! А кажется, вчера виделись.
— Говорю же. Нашли из-за чего сыр-бор разводить. Ключи у тебя? Валерка ещё из школы не вернулся, где его черти носят?

Оставалось только удивляться, насколько воспоминание о Маняше заняло Аллу. Она решительно откладывала на потом все разговоры о жилищных проблемах. Она оставила Толика в одиночестве вести перекрёстные и параллельные разговоры со знатоками квартирных заморочек. Вечером она вытащила со дна чемодана старую записную книжку и с большими запасами чистой бумаги заперлась на кухне. Из-за этого соседу Саше Ракову, который пришёл узнать, когда уже нужно таскать вещи, пришлось уйти, даже не попив чаю.
Ложиться спать тоже пришлось без чая. Неясная тревога нагнала в комнаты комаров и усилила внезапные завывания пролетающих по пустынным улицам мотоциклов. То Толик, то Валерка шлёпали по коридору в туалет, косясь спросонья на освещённую изнутри кухонную дверь. Под утро во дворе подрались собаки, а после, очевидно, и их хозяева.
Часов в шесть Алла отправилась отсыпаться, а Толик — варить себе кофе. Кухня встретила его спокойствием и порядком. Хотя он подозревал, что Алла написала не менее десятка писем, ни одного готового к отправке конверта он так и не увидел.
На следующий день Алла явилась из магазина с ворохом новых газет, помещающих объявления про жильё. «Э, погоди, а как же... а то, что мы уже...?» Она долго смотрела в окно, потом на мужа, а потом вздохнула и сказала решительно: «Нет. Это не для меня».
Толик, конечно, удивился, но не обиделся. В конце концов, ей виднее: холодные кафельные полы — раз, окна на восток — два, три — стиральная машина всё же не в ванне, а в подвале, значит зимой с бельём по улице ходить... Надо дальше искать.

Запоздавшая и явившаяся в спешке осень застала Полищуков на новой квартире. Развешанные сразу же серые занавеси дождей уже не могли никому помешать: новая, пахнущая клеем мебель стояла на своих местах.
Новоселье устраивали под монотонный стук дождя. Алла с удовольствием крутилась на новой кухне, гости прочно обосновались в небольшой, но уютной гостиной. К Нине Афанасьевне, маме Толика, недавно приезжала подружка из родных мест, и теперь главной темой разговора были свежие городские сплетни.
— ...ещё Лера говорит, Дубровские-старшие вернулись, а Володька их так и остался на севере. Свою квартиру они продали и теперь живут на Советской, где раньше жили дети. Дубровский здорово сдал; не могу, говорит, смириться с потерей внука. Смириться, значит, не может. Раньше надо было думать. Теперь что? Поручал своей двоюродной сестре разыскать Маняшку в Москве, да много ли там найдёшь. Толик, где вы брали такие огурцы? В «Плюсе?» Очень даже ничего. Возьмите мне как-нибудь баночку. Так вот, единственное, что стало известно, так то, что Маняшка со своим-то красавцем жила недолго, уже через год они и разошлись. Понимаешь? Официально. Из квартиры он её, естественно, выписал... Саша, возьмите рыбного салата, довольно вкусный. И мне тоже, немножко. И колбаски. Спасибо. Где теперь он будет искать своего внука, а? Три года прошло, Маняшка не вернулась, один Бог знает, куда она могла податься. Да и подумать если — кто будет в нашу глушь возвращаться? Наоборот все уезжают; Лера говорит, в нашем доме почти никого знакомых-то не осталось.
Алла внесла горячее и присела за стол глянуть, всего ли всем хватает.
— О чём это вы? Всё про родные пенаты?
Нина Афанасьевна занялась раскладыванием курицы по соседним тарелкам, а Толик махнул рукой: ерунда всё, мало ли чего Лера наболтает. Сдерживая улыбку, он объявил:
— Додик не верит, что отопление у нас входит в квартплату.
Алла только пожала плечами. Смешно ей-богу, можно же прямо сейчас посмотреть все бумаги. Но заскучавший Саша Раков загудел протестующе:
— Алла, да посиди ты наконец с нами, что ты всё исчезаешь! Не беги никуда, всё путём! Вы нашли отличную квартиру, и это правильно. Потому что,— тут он внушительно покачал в воздухе указательным пальцем,— кто ищет, тот всегда найдёт!
Гости решили, что это тост и оживились.
© 2000 Julia Pakhomenko: yulia.pakhomenko@arcor.de | guestbook | homepage
Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de