Когда автобус миновал границу и покатил по Италии, пошёл дождь. Через пять минут стало ясно, что это надолго. Алекс смотрел на низкие, серые тучи без единого просвета и чувствовал, как тоска заполняет салон автобуса, норовя накрыть всех пассажиров с головой. Ему захотелось сейчас же заснуть и проснуться дома, и сообразить, что вся история с поездкой на Средиземное море — всего лишь сон, деньги на отпуск ещё не потрачены и возможность хорошо отдохнуть ещё впереди.
Струйки дождевой воды скользили по стеклу, дергаясь, сливаясь и разделяясь; их бестолковое движение вызывало обиду и злость. Обиду и злость на бессовестного Боцмана, который сам лично всё организовал, но тем не менее сидит дома, развалившись на диване, и смотрит сводку погоды по телевизору.
А как весело всё начиналось. Петька ворвался в комнату, по своему обыкновению начиная разговор ещё за дверью. Размахивая бумагами, он кричал:
— Дортхин, дортхин, во ди цитронен блюен!
Алекс оторвался от монитора и пробормотал, чтобы показать, что он тоже соображает по-немецки:
— Вохин унд вохер?
— В Италию! Гёте не знаешь? Эх ты, а ещё интель инсайд. Смотри, какой я нам супер-ангебот раздобыл! За совершенно смешные копейки — побережье Средиземного моря, и не какая-то там банальная Майорка, а нормальная Италия. Время осенних каникул, всё путем! Слушай сюда: берём шесть штук и едем замечательной компанией: я, Ленка, ты с Ольгой, и Вовчик с Лизой. Классно, а?
Дождь, похоже, ещё прибавил и с ожесточением заколотил по крыше автобуса. Алекс скосил глаза — Оля спала, привалившись к его плечу, светлые волосы упали на лицо. Что толку злиться на других? Сам виноват. Ведь Боцмана хлебом не корми, дай чего-нибудь устроить, сбить народ в кучу. Но он-то, Алекс, никогда раньше не вляпывался в Петькины проекты, смотрел скептически. А тут — вдруг захотелось махнуть рукой, не задумываясь ни о солидности туристической фирмы, ни о цене, ни о том, какая погода бывает в Италии в октябре. Почувствовать себя баловнем судьбы...
Вот и расхлёбывай теперь, пижон несчастный.
Водитель автобуса, время от времени развлекавший пассажиров шутками и прибаутками, решил, что траурное молчание в салоне затянулось.
— Ну что же, дамы и господа, не стоит унывать. Дождь — явление приходящее и уходящее. Зато мы совсем скоро прибудем в наш замечательный отель. Он стоит на самом берегу! Я попрошу метродотеля, чтобы в ресторане он выделил нам самые лучшие места — с видом на море, и всё будет окей, я уверен.
Оля улыбалась. Наверное, голос водителя проникал в её сон и рисовал красивые картины с шикарным отелем и рестораном над волнами. А стук дождя туда не доставал.

Когда они наконец прибыли на место и увидели здание с вывеской «Lido», единственное, что пришло Алексу в голову, было странное слово «халабуда». («А не то я разнесу эту халабуду вдребезги пополам...») Обещанный «замечательный» отель оказался замызганным, облупленным зданием с ядовито-зелёными ставнями. Подстать всему посёлку, угрюмо стоявшему под проливным дождём.
Любители дешёвого отдыха потянулись из автобуса в гостиницу и столпились в холле, ожидая раздачи ключей от номеров. Лиза приглушённым шёпотом высказывала Вовчику всё, что она думает об этом бараке, о погоде и о придурках, которые не могут поехать, как все люди, на море летом, а тащатся и других тащат почему-то зимой.
Вовчик гудел, оправдываясь:
— Лиз, ну ты чё? Ну чё там летом, этих каникул? Полтора месяца, смех на палке. Только начали отмечать, потом продолжили, потом ездили грилить — и всё, опять учиться. И потом — летом и у нас тепло, хотелось же именно осенью — на юг. Боцман-то что говорил: море, солнце, Монте-Карло всякое...
Алекс чувствовал, что упрёки могут быть адресованы ему в такой же степени. Но Оля молчала. Она стояла у окна и смотрела на море. Море было полосатым: ярко-синим вдали, зелёным в середине и ярко-голубым ближе к берегу. Море было буйным: голубые волны, поднимаясь на дыбы, с силой бросались на песок, рассыпаясь белой пеной. От этого был такой шум, как будто работал огромный завод.
В холл вышел метродотель — весёлый, подтянутый дядька лет сорока.
— Привет! Зовите меня Пиппино! — объявил он по-немецки, всем своим видом выражая радость при виде таких приятных постояльцев.
Алекс хмыкнул про себя — он прикинул, как бы в России администратор гостиницы велел звать себя Петрушкой.
Пиппино дал им ключ от номера 14 и махнул рукой куда-то назад: «Идите через эту дверь в то крыло, ужин в полвосьмого». Алекс с Олей подняли сумки, прошли через тяжёлые двери и оказались в ресторане — на удивление приличным для такого замызганного снаружи заведения. Над каждым столом нежно светились лампы, на стенах висели картины с морскими пейзажами. Чувствуя себя ужасно неловко, они прошли мимо нарядных жующих людей, задевая мокрыми сумками белые скатерти. Ковровая дорожка вела дальше — в коридор, где слышался звон посуды и другие кухонные звуки. За кухней коридор был заставлен вешалками с мокрыми полотенцами. Чертыхаясь про себя, Алекс пробирался в потёмках дальше, злясь от того, что ему не хочется возвращаться и идти через ресторан к Пиппино, чтобы переспросить, где же всё-таки находится четырнадцатый номер. Вдруг в темноте обнаружилась какая-то лестница, а на втором этаже, действительно, оказались двери с табличками 11, 12 и 14. Радуясь уже тому, что путешествие по закоулкам закончено, они вошли в номер.
В свои двадцать два Алекс ещё ни разу не был в злачных местах, хотя в петькиной компании они часто перебрасывались замечаниями на этот счёт как знатоки. Но при виде пёстрых застиранных занавесок, грязных стен и обширной железной кровати явилась чёткая мысль: как в борделе. В этой комнате не хотелось оставаться ни секунды.
Он швырнул сумку на пол:
— Пойдём отсюда!
Чувствуя, что Оля всё так же молча идёт за ним следом, Алекс быстро миновал тёмную лестницу, коридор, свернул куда-то, чтобы не идти через ресторан, и выскочил на открытую веранду, нависающую прямо над пенящимися волнами. Там их встретил бешенный грохот моря и холодные порывы ветра с пригоршнями дождя. Дальше идти было абсолютно некуда.
Алекс не считал себя нюней; уж сколько было в его жизни чёрных полос, особенно после переезда, и ничего, всегда справлялся — работал, сжав зубы, не глядя по сторонам... Но отдыхать, сжав зубы — это что-то новенькое.
Стоять на веранде было зябко. Оля сказала:
— Я видела там буфет. Давай, попьём чаю? До ужина ещё два часа.
Стойка в буфете пустовала; пришлось идти на звук голосов, доносящихся из кухни. Несколько молодых ребят в белых рубашках и бабочках очевидно бездельничали, но на реплику о горячем чае отозвались неохотно. Впрочем, один из них не заставил себя ждать и отправился в буфет.
Оля уже устроилась в плетёном кресле у окна.
— На каком языке ты с ними говоришь?
— На немецком,— Алекс пожал плечами.— Гостиница приглашает туристов из Дойчланда, так что обслуга должна понимать по-немецки.
— Это хорошо. А то мне только сейчас пришло в голову, что я ни слова не знаю по-итальянски.
Официант как будто сошёл с картинки, изображающей типичного итальянца: высокий, худой, с чёрной шапкой курчавых волос и большим носом. Прислушавшись к разговору, он вдруг вышел из-за стойки и ткнул в Алекса длинным мосластым пальцем:
— Нихт дойче?
— Нихт,— согласился Алекс и решил, что скрывать особенно нечего.— Руссе.
— Руссе! Спик инглишь?
— Ну, йес...
Ледяная вежливость официанта тут же исчезла, натянутая улыбка стала естественной. Он представился «Штефано», быстро принёс чашки с чаем и, стоя возле стола, пустился в оживлённый разговор на его любимом английском языке.
Оказалось, что Штефано — студент миланского института, и он всегда работает в этом ресторане во время каникул — за учёбу приходилось платить, и немало. В этом году он собирался закончить институт и уехать в Англию, где, по его мнению, были лучшие шансы найти работу по специальности. Только сначала надо было развязаться с воинской повинностью.
Алекс немного дивился энергичной откровенности и доброжелательности Штефано, но потихоньку втягивался в беседу и на распросы о себе рассказал, что оказался в Германии с тремя курсами политеха. Теперь он поставил себе целью стать программистом, а пока работал в маленьком магазинчике по продаже компьютерной техники.
В буфет заглянул ещё один официант, и Штефано тут же позвал его: парень оказался из Албании и знал несколько слов по-русски, что тут же продемонстрировал. Вскоре они все сидели и болтали, как старые приятели. Даже Оля с увлечением рассказывала про свой художественный колледж; а ведь на петькиных «парти» она прославилась своей молчаливостью.
— И всё-таки в этом есть что-то не то! — заявил в какой-то момент Алекс, откидываясь на спинку кресла.— Что же это выходит? Мы пытаемся устроиться в Германии. Штефано едет работать в Англию. Ты (показал он на албанца, забыв его имя) должен зарабатывать на пропитание, живя в Италии. Надо будет сочинить по этому поводу песню с названием: «Песня о толпах людей, передвигающихся по земному шару в поисках места, где лучше...»
— Ты сочиняешь песни? — удивилась Оля.— Я не знала... А на чём же ты играешь?
— Ну, вообще, это дело прошлое... Давным-давно, чуть ли не в прошлой жизни, я играл на гитаре. Мечтал, что буду сочинять песни. Потом забросил. Но по привычке сочиняю... названия для песен. Смешно?
Оля только качнула головой.

На ужин они пришли самыми последними — и все места вдоль окон оказались заняты; пришлось сесть в углу, возле ширмы, разделяющей ресторан на две части. За окном всё так же висела серая пелена дождя. Вот, один день, считай, уже прошёл, осталось всего ничего (надо же, считаем деньки как в пионерском лагере...).
Знакомство со Штефано неожиданно оказалось выгодным: с каждым новым блюдом он сразу направлялся к их столику, оставляя прочих глазеть в окно в ожидании еды. Иногда, проходя мимо с дымящимися тарелками, Штефано останавливался на минутку и говорил что-нибудь вроде:
— А ведь правда, плохо вам живётся в Германии? Немецкий язык такой противный!
Оля прыскала в ладонь, оглядываясь по сторонам, и наступала Алексу на ногу, а он говорил примирительно:
— Да нет, вроде, ничего страшного...
Ужин был неплохой, и просто подозрительно обильный. Вроде бы, Петька говорил, что «полупансион» — это только бесплатный завтрак. Почему же в таком случае, уже в автобусе у них уточнили меню, даже не спрашивая, собираются они столоваться у Пиппино или нет? Может быть, первый ужин всё-таки входит в сервис. Или Боцман, чтоб ему провалиться, забыл сказать, что в условия путёвки входят непременные трапезы у «хозяев»?..
Эти размышления «начинающего туриста» основательно подпортили Алексу настроение. А явившийся всё же под конец внушительный счёт укрепил неприязнь к напомаженному Пиппино, который важно прохаживался по ресторану, время от времени уверяя дорогих гостей, что «завтра будет ещё вкуснее, вот увидите».
В дверях они столкнулись с Вовчиком — он так и остался в своём любимом спортивном костюме, который Лиза, скрепя сердце, разрешила одеть только для сидения в автобусе. Вовчик махнул рукой:
— Лиз укачалась в дороге, дрыхнет.— и добавил, обращаясь к Алексу: — Может, прошвырнёмся?
— Иди-иди, мы сами.— всё равно весёлого компанейского прошвыривания без Боцмана не выйдет, да и настроение, прямо скажем...

На берегу было темно и пустынно. Соседние дома, тянувшиеся вдоль дороги, стояли с наглухо закрытыми ставнями, как будто по окончании сезона они впали в зимнюю спячку. Так же безжизненно, кверху брюхом, лежали на песке облупленные лодки. Несколько шагов по вязкому песку — и темнота уже замыкает свой круг, состоящий из громады чёрных гор и чёрного раскачивания воды.
Как ни странно было стоять посреди пустого пляжа, уходить не хотелось. Море как будто притягивало к себе. Алекс с Олей забрались на длинный мол и уселись на железных перилах. Волны с таким шумом обрушивались на берег, что разговаривать было невозможно, но это было, пожалуй, к лучшему. Да и с самого начала их знакомства Алекс ясно дал понять, что он не мастер развлекать, травить байки и всякое такое... (среди ненаписанных песен хранилась одна давнишняя, ещё с первого курса: «О благородном рыцаре, который однажды решил больше никогда не завоевывать прекрасных принцесс, снял с себя доспехи и стал жить как простой горожанин». А Оля была всё-таки больше похожа на принцессу, чем на простую горожанку...)
«Прогулка» закончилась на том, что одна из волн, разбежавшись, изо всех сил бросилась на мол и залила Алексу кроссовки. Во время ходьбы по коридорам отеля они издавали громкое чавканье и хлюпанье, которое могло бы быть смешным, если бы в сумке хранилась хотя бы одна запасная пара...
Отопление, конечно, не работало. Единственным источником тепла была настольная лампа, на которую и водрузили один кроссовок. Второй пристроили в ванне. Теперь, в полумраке, комната выглядела гораздо лучше. Грохот моря пробирался сквозь закрытое окно и ставни. Оля, раздеваясь, напевала: «Море волнуется, раз, море волнуется, два», и тени тонких рук скользили по стене. «Море волнуется, три»,— Алекс с удовольствием вытянулся на простынях и не удержался от удовольствия прошептать:«Морская фигура! Замри...»

Всю ночь волны бились за стеной, проникая внутрь снов и диктуя им свой ритм. Но под утро Алексу приснилось что-то несуразное. Он сам, Оля и мать с отцом сидели за столом в гостинной и завтракали. Сидели чинно, молча жевали, стучали ложками. Оля доела первой, понесла свою тарелку на кухню. Алекс тоже собрался уходить, напоследок нарушив молчание: «Знаете, мы решили наш дом записать на Олю». Мать незнакомым движением поджала губы: «Машину — на неё, дачу — на неё, теперь и дом...» Алекс хотел грохнуть по столу кулаком и проснулся.
В утренних сумерках с прикроватной тумбочки на него пялился обшарпанный телефон, с которого можно было позвонить одному лишь Пиппино. «Чушь какая! Приснится же... Дача, машина... записать на кого-то...» Со смутной досадой, что всё это было в его собственном сне, то есть в его собственной голове, Алекс перевернулся на другой бок, и увидел, что Оля уже проснулась. Она сидела у окна, завернувшись в одеяло, и смотрела на море сквозь узкие щёлки жалюзей.
— Не спишь? — негромко спросила она.— Тогда я открою ставни, хорошо?
— Давай...— вставать ещё не хотелось. Небо было всё так же закрыто серым, как будто там, на верхнем этаже, обстригли стадо грязных овец и забросали шерстью весь свой стеклянный пол.
Алекс смотрел на Олю — как она устроилась на подоконнике и следит за чайками, а на лице можно угадать отсвет улыбки — и сказал неожиданно для себя:
— Мы с тобой здорово разные.
— Да,— она не повернулась, но откликнулась тут же, будто давно ждала, что он так скажет. Будто бы уже давно обдумала ответ и знала наверняка, что ответ утвердительный, а также и то, что это хорошо, и так и должно быть.
Каким образом Алекс всё это понял, было совершенно неясно. Он рассеянно смотрел в окно и молчал, но в итоге осталось странное впечатление, что в это утро они долго говорили о жизни.

За завтраком было тихо; народ или ещё спал, или уже разошёлся,— часть группы отправилась на экскурсию в соседний городок. Мимо протопал Вовчик с подносом, полным бутербродов — опять один.
— Вовчик, а где же Лиза? — окликнула его Оля.
— Э-лиза! — поправил Алекс, подняв палец, напоминая, как стала именовать себя Лизавета в Германии.
Если бы не поднос, Вовчик махнул бы рукой.
— Глянула в окно и не хочет из кровати вылезать. До тех пор, грит, пока не поедем на экскурсию во Францию. А там, грит, какая бы ни была погода — платье, каблуки — и вперёд.
— Но во Франции нынче не носят каблуки. И платья...— с сожалением протянула Оля.— В основном — брючки и платформы.
— Ну и что? — Вовчик опять попытался махнуть рукой.— Пущай они себе на платформах, а мы зато себе на каблуках... Посмотрим, у кого лучше выйдет! — тут он вспомнил, куда шёл и заторопился.— Пойду, а то Лизка дуется. Эх, попался бы мне этот Боцман, так его за ногу!
Уходя, Вовчик бросил на Алекса тоскливый взгляд, в котором явно читалось «Хорошо тебе...». Алекс пожал плечами: «Что значит «хорошо тебе»? Всем нам тут...» и принялся намазывать новый бутерброд.
Оля вздохнула:
— Все теперь злятся на Петьку. Вот будет ему, когда вернёмся...
— А, за Боцмана не бойся. Ничего ему не грозит. Кто же ещё Вовчику будет сочинения по немецкому писать? А Петька — он такой — он даже в сочинениях может приколоться... Один вовкин доклад на тему «Моя родина» он начал так: «Я очень люблю Карла Маркса. Но Фридриха Энгельса я люблю ещё больше. Энгельс — моя родина...»
— Почему Петька с нами не поехал?
— Да кто его знает. Может, правда, аппендицит. Вроде бы уже были приступы и сейчас могут назначить операцию. А может, просто передумал. Всучил обе путёвки каким-то старичкам, и сидит себе дома, в ус не дует...
— Старичкам? «Молодожёнам», что ли?
«Молодожёнами» они ещё в автобусе прозвали почтенную пару, сидевшую рядом. В отличие от других пассажиров, эта парочка была занята не видами, открывающимися вокруг, а друг другом. Старушка обращалась с мужем, как нянька с маленьким дитём, называя его «Робби»: «Робби, не кроши булку на колени», «Робби, перестань чавкать», «Возьми, наконец, платок». А Робби не обращал на эти слова никакого внимания, наслаждаясь жизнью: громко ел, рассказывал анекдоты, читал своей подруге путеводитель и не пропускал момента, чтобы пошутить с руководительницей группы.
Алекс посмотрел налево: вот и сейчас Робби перемазался джемом, а супруга протягивала ему салфетку. Когда Робби привёл себя в порядок, старички облачились в разноцветные дождевики и вышли на улицу. Вскоре они показались за окном, вышагивая под ручку с самым сосредоточенным видом.
Оля тоже проводила их взглядом, а потом сказала, собирая крошки со скатерти:
— Напиши такую песню.
— Какую?
— Как люди гуляют под дождём.
— Ну, давай сначала погуляем, а потом посмотрим.
— Ну давай.

Но под дождём погулять не удалось: его косая занавесь передвинулась вправо, скрывая от глаз часть побережья. В воздухе осталась висеть лёгкая изморось, залезающая свежестью в рукава и за шиворот.
Живописная улочка, мощёная, наверное, ещё во времена империи, вместе с посёлком забиралась всё выше и выше в горы. Разнообразного вида постройки — от выцветших на солнце домиков до шикарных особняков — поднимались ступеньками, нависая друг над другом. И везде, куда ни падал взгляд — во дворах, в садиках, между домами, в тупичках переулков — царила буйная зелень. Пальмы с коричневыми волосатыми стволами, кусты, колючие и пушистые, с тоненькими длинными и с толстыми овальными листьями, кактусы, оливы, апельсиновые и лимонные деревья — все они вели себя так, будто никогда не были порабощены цивилизацией; трава вылезала из трещин в асфальте и росла на заборах, плющи обвивали стены, кусты раскидывали свои ветви посередине улиц. Человека, который проложил тут дороги и построил дома, они, похоже, за хозяина не держали.
Алексу пришла на ум забавная ассоциация, будто бы богатый щёголь взял себе в служанки яркую восточную женщину, и та, в силу обстоятельств, готовит ему еду и убирает в комнатах. Но всё равно сила её темперамента подчиняет себе всех в доме, и даже сам хозяин побаивается перечить ей. Оля присела на корточки перед здоровенным кактусом, самодовольно раскинувшим мясистые отростки с шипами — точь-в-точь как осьминожьи щупальца:
— Совсем не то, что в Германии, правда? Там природа — как домашняя, прирученная скотина. А здесь... как вольное животное! Даже во дворе...
В некоторых местах дома расступались и улица подходила к самому краю горы. Они вышли на одну из таких маленьких площадок, и стояли, глядя на пустынную набережную и узкую полоску пляжа с белой бахромой. С высоты полосатое море казалось тихим, кораблики на горизонте — игрушечными. По сравнению с этим пространством они вдвоем были просто песчинками.
— Боишься? — шутя спросил Алекс и столкнул вниз земляной ком, который полетел, красиво рассыпаясь в воздухе. Но услышал в ответ вполне серьёзное «да» и удивлённо почувствовал, что Оля даже качнулась при этом к нему, будто защищаясь. Он обнял её за плечи. Хрупкость этого мира оказалась неожидано огромной. Так же, как эта бурая земля под ногами, оказались хрупкими день сегодняшний и день завтрашний. Алексу тоже захотелось отойти подальше от пропасти...
В конце концов, чёрт с ними, с рыцарями и прочими знатными особами! Что может быть основательнее, чем простой горожанин. Как раз он-то и должен быть надёжен и крепок, как какая-нибудь Восточно-Европейская платформа. А чтобы пролетающий воздушный шар с принцес... (не важно, сословие замнём для ясности) не сдуло ветром в океан, надо соорудить... надёжную верёвочную лестницу.
Оказалось, что посёлок уже закончился. Но тропа ещё вела вверх, туда, где на самой вершине проглядывали очертания то ли старинной крепости, то ли каменных развалин.
— Ты свои дни рожденья любишь?
Оля покачала головой:
— Нет. И давно уже нет, класса, наверное, с пятого. Теперь только вспоминаю, каким чудом это казалось в детстве... Сегодня ты стала совсем-совсем большая...
— А я, к сожалению, очень рано стал смотреть на дни рождения, как на источник подарков. Но зато однажды — когда мне исполнялось пять — я сумел отлично использовать этот день для изменения своей судьбы.
— Да ну? Расскажи.
И Алекс в красках и лицах рассказал историю, в которой долго был стороной, страдающей от непрерывных нападок «товарищей» по средней группе детского сада. Заводилами там были братья-близнецы Самохины. На все жалобы алексовы родители отвечали рассеянно: дети как дети, остальные ведь уживаются как-то с этими Самохиными, и ты тоже давай... Пришлось пожертвовать днём рождения — приглашённые Самохины (самую чуточку поощряемые именинником) сумели устроить такой разгром в доме, что Алекса срочно перевели в другую группу, логопедическую.
Разговор перекинулся на детский сад: холодное какао, манная каша с комками. Но — утренники, новогодние ёлки... Алекс специально рассказывал какие-то ерундовские, незначительные истории, которые, по идее, никому не могли быть интересны, но Оля всё время вставляла что-нибудь подходящее, и постепенно они так увлеклись разговором, что не заметили, как забрались на самую вершину горы.
Высокие стены, слепленные из разноцветных выпирающих булыжников, окружали небольшое поселение. Внутри было тесно и темно, дома с малюсенькими грязными окошками почти впритирку стояли друг к другу, а улицы то и дело заканчивались глухими тупиками или пропадали в чёрных дырах низких арок, соединявших дворы. Удивительно, но в домах жили — было слышно, как льётся вода, звенят кастрюлями, капризничает ребёнок.
На маленькой мощёной площади с церквушкой и видом на море было даже открыто крохотное кафе. На звон колокольчика из глубины жилых комнат вышла маленькая итальянка с очень худым, усталым лицом. Она смотрела недоверчиво, видимо, зная, что в такую погоду туристы не забираются в её владения, чтобы выпить капучино и горячего шоколада. Но потом она даже улыбнулась и заботливо прошлась тряпкой по пёстрой клеёнке одного их столиков — у круглого пыльного окна.
Сколько они просидели там за разговорами о разных пустяках — час, два? Время, наверное, осталось снаружи. Вдруг Оля прервалась на полуслове и сказала почему-то шёпотом:
— Ой, смотри...
На выцветшей синей клеёнке лежал светлый полукруг — через серое стекло пробивалось солнце. Не веря своим глазам, Оля побежала к дверям — посмотреть.
Алекс глядел, как она стоит в проёме, и смеясь, подставляет лучам ладони. «Пожалуй, про меня теперь можно было бы написать песню,— подумал он.— С таким, примерно, названием: «Про парня, которому наконец-то бросили спасательный круг, но тут он обнаружил, что уже плывёт сам».
Оля подошла с сияющим лицом; она, кажется, с трудом сдерживалась, чтобы не выскочить из сумеречного помещения на свет.
— Ты знаешь, так тепло! Ну почти что жарко даже... Побежим вниз?!
© 2000 Julia Pakhomenko: yulia.pakhomenko@arcor.de | guestbook | homepage
Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de