ЮЛИЯ ПАХОМЕНКО

НЕ  БЫТЬ  ЭГОИСТОМ

Ровно в девять ноль пять грохнула железная крышка почтового ящика, и Мариша, подойдя к окну, ещё успела проводить глазами ярко-жёлтую машину. Утро начиналось с хорошей приметы. Конечно, вовсе не обязательно, что пришло письмо. Это могла быть почта соседям; правда, на Маришиной памяти они не получили ни одного письма, только открытки к Рождеству и Пасхе. Но зато сосед выписывает автомобильный журнал, а его жена — моды. К тому же для самой Мариши почтальон мог принести телевизионную программку или рекламные проспекты. Но так или иначе, в почтовом ящике что-то лежало, а возможности понадеяться на хорошее Мариша пропускать не любила.
Выскакивать на улицу она пока не спешила. Всё равно скоро выходить — съездить по делам в город, заодно уж по магазинам, а сначала к Людмиле заскочить — вчера она сказала, что подшила Витины брюки, можно забирать. И теперь надо было собраться с мыслями, вспомнить, что собиралась купить и успеть подкрепиться перед долгим днём.
На крыльце Мариша поёжилась от сырого холода — солнце ещё дрыхло где-то за серенькими тучками и не собиралось разгонять повисший между деревьями туман. Было начало марта и очень ждалось весны. В бестолковые рейнские зимы Мариша маялась, никак не могла привыкнуть, что нет снега. Леса стояли голые, чёрные, а на полях и газонах как ни в чём ни бывало росла зелёная трава. И кусты стояли зелёные — с твёрдыми, будто пластмассовыми листьями. Всю зиму Мариша тосковала по снегу, а теперь уже вглядывалась в природу в поисках каких-нибудь весенних признаков, но холодная зимняя зелень сбивала её с толку.
Почтовый ящик, прикреплённый у калитки, терпеливо звякнул, открывая железное нутро. Сколько сегодня всего! И автомобильный журнал, и рекламы, а между ними — конверт со множеством маленьких бледных марок, легко угадать, что из России. От мамы!
Журнал и прочее Мариша подсунула под дверь, а письмо понесла с собой, чтобы прочитать по дороге. Когда она подходила к остановке, из-за угла уже доносилось знакомое урчание мотора. Ёлки-палки, ведь привычно, но всё равно приятно: в самой деревенской глуши автобус приходит точно по расписанию. Поздороваться с водителем, купить у него билет и усесться на любимое место в пустом салоне — да, оценить такое может только тот, для кого общественный транспорт десятилетиями был стихийным бедствием...
Мамины письма всегда дышали бодростью. Читать их было одно удовольствие — что бы ни приключалось в большом мамином хозяйстве, всё выходило к лучшему. Мариша сначала читала письмо целиком и радовалась, что слава Богу, живы-здоровы, а потом медленно перечитывала, пытаясь разобраться и расшифровать ровные строчки рассказа о маминой жизни — уж конечно, совсем не безоблачной.
Работы в лаборатории — завались, подходит срок сдачи очередного заказа, и, как водится, авралы, сидения до ночи и так далее. Но ведь в итоге всё удаётся, наверняка будет готово к сроку, и западная фирма, сделавшая заказ, наконец заплатит, а может быть, и сделает новый. По их-то понятиям платят они копейки, зато лаборатория держится на плаву! У Нади, маминой сестры, наоборот, институт почти закрылся. Кто-то ходит на работу, кто-то нет, зарплату выдают за какие-то доисторические времена... Ну и замечательно, пусть Наденька отдохнёт в кои-то веки, мало она напахалась в своё время?
У Митяя забастовал его верный «Жигуль». На дачу теперь не поедешь — автобус для всей семьи и дорого, и долго. Так зато Митяй в выходные стал заходить, на прошлой неделе пришёл «всем составом», с Леной и с Андрюшкой, дал полюбоваться на внучка. Да и чего нынче ездить на эту дачу? Зима выдалась сумасшедшая, с морозами, со снегом, всё завалило. Ну, хоть молодёжь вспомнит, что такое на лыжах покататься; Женька-то, младший, уже три раза ездил на залив, Иру свою приохотил, возвращаются в воскресенье вечером — говорят, море удовольствия.
Автобус плавно катился среди холмов, расчерченных пёстрыми квадратами полей, а Мариша была далеко-далеко — и в пространстве, и во времени — то шла по своей родной улице, по утоптанному-перетоптанному снегу, посыпанному песком с солью, то ехала за город в «Лыжной стреле» с маленьким Женьчиком и совсем молодой мамой. Так задумалась, что чуть было не пропустила свою — то есть Людмилину — остановку.

Людмила открыла дверь и сразу же убежала на кухню, откуда выплывали волны чудесного запаха — сдобы с корицей, гвоздикой и бог ещё знает с чем, сладким и уютным.
— Садись, садись, забирай пока штаны, и смотри, какие я журналы на днях получила, скоро будем чай пить!
Мариша залезла в большое мягкое кресло и смотрела через дверной проём, как Людмила орудует у плиты: в лёгком сарафане с открытыми загорелыми плечами, быстро, как будто не задумываясь. Хорошо было у Людмилы, весело.
Не прошло и двадцати минут, как на столе стояла тарелка с ватрушками и чай. Отказаться было совершенно невозможно. Людмила тоже уселась в кресло, поправляя обруч на светлых волосах и отводя со лба выбившуюся челку.
— Ты только не думай, что я уж совсем чокнулась — с утра пораньше для себя завтраки выпекать. Просто Феликс пригласил на вечер народ с работы, да забыл, что я сегодня у тёти Паши обои клею. Вот и пришлось на скорую руку.
— На скорую руку! Скажешь тоже. На скорую руку кексы в магазине покупают. О, я смотрю, и ты письмо из дома получила! Что пишут?
— А ну их! — Людмила нахмурилась.— Тянут из последних сил, кое-как справляются, да Зинка-сестра второго родила.
— Поздравляю! Ты теперь, значит, дважды тётя? Хорошо, хоть кто-то в России ещё рожает!
— Марина, да брось ты! Чего же в этом хорошего? У меня перед глазами их квартирка-живопырка, там и троим-то негде было повернуться. Куда ещё?
Мариша растерялась, только и смогла протянуть:
— Ладно тебе, а мы-то сами...— и тут же вспомнила свою длинную проходную комнату, где за книжным шкафом стояла Славкина кроватка, а за посудной стенкой — их с Витей уголок. Жили ведь, и ничего, теперь вообще вспоминается только хорошее...
— Мы-то? Тоже были дуры порядочные. Ну и попробуй, не роди, когда вокруг только и разговору, когда да когда. Замуж вышла — давай, общество ждёт!
Людмила взяла с рабочего столика раскроенный лоскут и стала сердито вытаскивать намётку.
— Считалось — надо. После двадцати — уже пора, после тридцати — старая первородящая. А немки, вон, до тридцати, тридцати пяти гуляют себе спокойно, и хоть бы хны!
Мариша машинально дожевывала ватрушку. Услышав последнюю фразу, она обрадовалась поводу пододвинуть сложную тему территориально, решив, что немецких женщин всяко легче обсуждать, чем своих.
— Ой, Люд, удивляюсь я на здешних тёток. Живут в достатке, не квартиры, а дома целые имеют, я уж не говорю, что нет проблем ни с едой, ни с одеждой. Чего не рожать-то? А не хотят. У нас вот соседи — вдвоём живут, потомство не планируют. У Вити на работе — к нам в гости приходили — несколько пар, за тридцать уже. Спрашиваю: киндер? Нет, и пока не собираемся — спокойно так.
— Ну и слава Богу! — Людмила бросила даже выдёргивать нитки.— Ты что, не понимаешь? Не хотят и не заводят, и замечательно! Ведь это же такое дело — ребёнка на свет произвести и воспитать. Ведь этим не между делом надо заниматься. Если нет желания, то есть, я хочу сказать — если нет большого, настоящего желания, то и не надо начинать!
Помолчали. Чай уже остыл и горчил немного. Людмила снова взялась за намётку и продолжала потише:
— Я думаю, знаешь, почему многие детей заводят? Хотят как-то свою жизнь оправдать. Чтоб не зря было. Но это лажа всё. Это просто легче всего — родить, галочку поставить, вот, мол, выполнила своё предназначение. И потом чуть что — в грудь себя: да я троих родила, да я себя не пожалела; а что от тех троих не светлее стало на земле, а теснее, о том разговор не идёт. Нет, Маришечка, таким образом оправдать своё существование нельзя. Наверное, и вообще никак нельзя... Но это отдельно. А про природу ты мне не говори, мы из природных законов уже давным-давно вышли, по другим живём. И по этим законам никому наши дети не нужны — никому, кроме нас самих.
Мариша смотрела в окно, на зелёные пластмассовые кусты. Ей было жаль, что у Людмилы так складно выходит, что дети не нужны. Хотелось возражать, но на языке крутились всё какие-то банальности — про природу, про назначение. А ведь если серьёзно, то правда: если когда обществу и нужны наши дети, то для работы или для войны.
И всё-таки она сказала:
— Мало ли, кому что надо, не надо. Если мне надо, то я сама себе и завожу. Вот ты, небось, сама-то рада, что у тебя Нюшка.
Ещё бы Людмиле не радоваться на Нюшку. Лицом девчонка пошла в маму — кругленькая, со светлыми волосками, сероглазая. А характером, пожалуй, в папу — серьёзная. У Мариши был сын, они с Витей и хотели сына, но когда Мариша глядела на Нюшку, в груди у неё теснилась какая-то далёкая тоска по бантикам, платьицам и куклам с кастрюльками.
Людмила согласно кивала:
— Конечно, рада. Растёт помощница. Вот, я думаю, честнее всего так и говорить: заводим для себя. Чтобы в старости поддержку иметь. Чтобы любоваться, гордиться, хвастаться, чтобы при деле быть, не скучать. Только тогда не надо немок-то укорять, которые не заводят. Что они, мол, эгоисты. Ещё неизвестно, кто больше... У нас тут тихо, хорошо, да? Но мир нынче тесен, а что в мире-то делается!
Она посмотрела на телевизор, Мариша — вслед за ней. Телевизор был выключен, но легко было представить, как он показывает новости: локальные войны, беженцы, терракты, аварии. Большая мировая коммуналка жила беспокойной жизнью.
— Так разве это не эгоизм чистой воды — сначала «приглашать» человека в этот мир, а потом ещё и требовать благодарности за то, что мы о нём заботимся, кое-как защищая от здешних проблем? Да только как от них защитишь? Завертит...
Мариша поёжилась. Ей захотелось посмотреть на подругу с какой-нибудь неприятной стороны, ведь тот, кого не любишь, может говорить что угодно, его словам легко не верить. Но Людмила оставалась всё такой же загорелой и ловкой, а занавески на окнах — такими же славными и уютными, и они тоже были согласны со своей хозяйкой.
— Ну, мне пора. Спасибо тебе, так накормила! Передавай своим привет, созвонимся на недельке, да?
Людмила подхватилась:
— Ой, уморила я тебя своими разговорами. Погоди, не уходи, я тебе покажу, какое платье мне фрау Бенке заказала! Прелесть, а не платье, но в её возрасте!..
Но уже и правда надо было двигаться. Мариша ведь собиралась заскочить совсем ненадолго, да как всегда засиделась, а в городе ей надо было быть к двенадцати. Прощаясь и благодаря за подшитые брюки, она вышла во двор. Туман ушёл, и вроде бы потеплело.

Разобравшись со всеми делами, Мариша подошла к Славкиной школе. По пятницам ребята из его класса гоняли после уроков в футбол, так что она надеялась застать Славку на спортивной площадке. Так и есть: пинают старенький мячик, перебрасываются короткими репликами. И Славка между ними: в таких же большущих, не по размеру, штанах, в яркой футболке; кричит, требует пас. Ей-богу, не отличишь от местных...
Мариша с удовольствием села на деревянную скамейку для болельщиков, поставила полиэтиленовые сумки. Уроки закончились, школа и школьный двор были тихие, пустые. Только неподалеку на такой же скамеечке сидел длинный негр в сером пальто и вязаной шапочке, и с интересом наблюдал за игрой. Наверное, чей-то папа.
...И всё-таки казалось, что уже весна. Тучки совсем истончали,— не тучки, а дымка. Из-за этой дымки незаметно светило и грело землю солнце. На кустах были видны почки, а воробьи возились и пищали в лабиринтах коричневых прутьев гораздо веселее, чем зимой.
Откинувшись на тёплую деревянную спинку, Мариша додумывала утренний разговор. Сейчас, при весеннем свете, ей казалось, что что-то важное было там недосказано.
«Не могу припомнить, чтобы я когда-то жалела, что родилась,— думала она.— Потому что жизнь была лёгкая? Да нет, всякое бывало... И там, по молодости, и здесь, как только приехали. Жить не каждое утро хотелось. Но нет, никогда мне не приходило в голову сказать: эх, мама, зачем ты?..»
И тут вдруг оформилось словами ощущение, давно уже, оказывается, Марише знакомое: так или иначе, она как-нибудь да появилась бы на этом свете. Не веснушчатой девочкой из инженерской семьи, так негром в вязаной шапочке...
Мариша посмотрела на соседа: тот достал банку «Коки» и пил, не отрываясь от игры. А кем бы тогда стал он? Ей представилось, как негр — неродившийся, полупрозрачный,— сидит где-то на небесах, глядя вниз и ожидая своей очереди...
— Мам, привет!
Это Славка увидел её наконец и кричал с середины поля:
— Уже домой?
Руки и колени у него были грязнущие, кроссовки запылились. Марише очень хотелось спросить: «Славик, ты не жалеешь, что родился?», но кричать такое через поле было неудобно, и она сказала только:
— Играй, играй, сегодня папа уйдёт с работы пораньше и заедет за нами!
Славка убежал к воротам, а минут через пять показался Витя — махал рукой издалека, огибая лужи. Подошёл и сразу:
— Привет, заяц! Была?
— Была.
— Ну что? Да? Вижу по глазам: да.
— Да.
— Сколько?
— Шесть недель. Размером сантиметр, а сердце уже бьётся, сама на экране видела.

...Они сели на скамейку, ожидая, когда у Славки случится пауза в игре. Сидели и молчали, и каждому казалось, что он получил подарок — гораздо больший, чем то, что он мог бы отдать взамен.


© 1999 Julia Pakhomenko: yulia.pakhomenko@arcor.de | guestbook | homepage
Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de