ОДИНОКАЯ СУББОТА
Целую неделю лились над Вайсбахом густые, обильные дожди. Тучи, тяжёлые и грязные, как половые тряпки, медленно ползли над самыми верхушками деревьев. Только в пятницу вечером апрельская влажная уборка закончилась, и следующим утром на небе осталась лишь лёгкая бесцветная дымка, через которую просвечивало новое солнце. Его лучи ложились нежными и молочными полосами в коридорах вонхайма 1, и вместе с ними в сонном воздухе появлялось радостное предчувствие удачного субботнего дня. Понемногу начинали хлопать двери, шумела в кранах вода, и женское население в разнообразных халатах наполняло кухни, звеня чайниками и кофейниками. Разговаривали спросонья мало, всё больше обдумывали планы на нынешний, многообещающий день. И главная мысль, витающая в воздухе вместе с запахом подгоревшего молока, была о фломаркте — блошином рынке,— который устраивался сегодня в соседнем посёлке Хохбурге. Фломаркты давно уже пользовались большой популярностью у жителей общежития. В рыночные дни, принарядившись, они поодиночке или семействами тянулись к главной площади Вайсбаха, где с раннего утра на самодельных прилавках или ящиках расставлялось всевозможное барахло. Здесь же ставились лотки с пивом и шкворчащими на виду сосисками, играли уличные музыканты, крутилась маленькая карусель с облупленными лошадками, и всё это превращало обычный блошиный рынок в ярмарку, а субботу — в настоящий выходной. Но с тех пор, как Резники гордо привели с фломаркта чудесный велосипед на полном ходу, а в следующий раз малолетний Валерка Полищук приобрёл за копейки огромный набор столярных инструментов, практическая сторона субботних мероприятий вышла на первый план, и удачные покупки стали показателем умственных способностей каждого семейства. Итак, сегодняшей целью было посещение фломаркта, а средством достижения — машина. Потому что маленький, невозможно провинциальный Вайсбах находился вдалеке от больших городов и маршрутов общественного транспорта. В то время как приличному европейцу было раз плюнуть смотаться на выходные в Париж или на симпозиум в Америку, выбраться из Вайсбаха в большой мир являлось определённой задачей. Блестящие поезда с узкими носами со свистом пролетали мимо, и редко-редко (а в выходные — никогда), у серенького вокзальчика останавливались разукрашенные буйными рокерами электрички, часами тащившиеся потом по таким же пустынным и тихим посёлкам. Из других, менее скоростных видов общественного транспорта в Вайсбахе появлялся только автобус, но цена билетов не позволяла всерьёз рассматривать его как обычное перевозочное средство. Видя такое положение вещей, многие прибывшие старались обзавестись машинами. Вообще-то беженцам, которые получали от немецкого государства пособие (по сложным бюрократическим рассчётам его должно было хватать лишь на еду и предметы первой необходимости), личный автомобиль не полагался. Но строгие социальные работники, сами жившие в Вайсбахе, прекрасно понимали, что в этих краях машина — не роскошь, а средство передвижения, и закрывали на это глаза. Счастливые обладатели своих «колёс» получали множество преимуществ по сравнению с безмашинными жильцами: они могли ездить закупаться в Хохбург, где находился дешёвейший продуктовый магазин Германии «Альди» и на все фломаркты, которые проводились в каждом из окрестных посёлков по очереди. В связи с этим личное средство передвижения частенько служило причиной внезапных семейных альянсов, сложных взаимоотношений и громких коридорных конфликтов.
Хохбург представлял собой что-то вроде районного центра, его фломаркт был самым большим в округе, и, значит, представлял самый большой выбор и самые заманчивые возможности. В настоящий момент в вонхайме жили пятеро владельцев машин. Дора, красивая сестра толстого Азика, чья обширная родня занимала несколько комнат в разных коридорах (это давало им хорошие шансы на победу в кухонных дебатах), задумчиво домывала посуду, раскладывая в уме варианты поездки. Потом она вытерла руки и постучала в соседскую дверь. Сима открыла почти мгновенно. У неё был на удивление бледный вид, и если приглядеться, можно было решить, что она не спала всю ночь, ожидая такого вот стука в дверь. Но Доре некогда было приглядываться, и она сходу сказала: — Привет, твои приехали? Сима качнула головой: — Нет. Собирались в пятницу вернуться, но задержались чего-то. А что? — Да фломаркт в Хохбурге, ты забыла? У Симы голова была чем-то другим занята. Она рассеянно смотрела мимо Доры, а та спешила договориться в другом месте и докрикивала уже через плечо: — Не волнуйся, приедут, куда денутся!..
Сима вернулась к колченогому столику у окна, машинально налила соку в стакан, да позабыла про него, заглядевшись на пустырь за окном. И правда, куда это они подевались? Сегодня ведь суббота, ни государственные, ни прочие бюро-конторы не работают... Впрочем, волноваться, действительно, нечего — наша Ия нигде не пропадёт... Симина мама, брат Витя и его жена Ия поехали в Ганновер улаживать квартирные дела. Дело было в том, что наряду с очевидными преимуществами (например, деньги на еду выдавали наличными, а не кормили в общей столовой, как в некоторых других местах), Вайсбаховский вонхайм имел один большой недостаток. Его обитателям нечего было надеяться на милость чиновников жилищного департамента, которые предложили бы им переехать со временем в дешёвые социальные квартиры. Приходилось рассчитывать только на свои силы. С помощью знакомых, устроившихся ранее родственников или сомнительных маклеров-соотечественников, народ старался находить какое-никакое жильё в ближайших «настоящих» городах. Ия, как узнала обстановку, сразу сказала — никакой провинции, будем жить в Ганновере. В Ганновер, который находился порядочно далеко от Вайсбаха, перебирались единицы, и все считали их счастливчиками. Но для Ии вопрос иначе стоять не мог — она приехала из «северной столицы» и собиралась жить по крайней мере в столице здешней земли, мало ли что об этом говорили испуганные вонхаймовцы, которым любое дело в этой чужой стране казалось неподъёмным. У Ии имелось две точки опоры — знание немецкого языка и подружка, уже несколько лет живущая в пригороде Ганновера. Конечно, бюрократическую машину поторопить было невозможно: справки тянулись за справками, документы оформлялись в час по чайной ложке. Но зато по истечении положенных месяцев, когда бумаги на жительство оказались в исправности и можно было пускаться в самостоятельное плавание, Ия уже освоилась, разыскала в Ганновере кооператив с недорогими квартирами и встала там на очередь. Так что рано утром в четверг Витя, Ия и мама поехали на первые смотрины. Сима вспомнила про сок, стала болтать в нём ложкой. Как это, интересно, вышло, что мама будет жить с ними, а Сима — отдельно? Никогда они об этом не говорили, а потом вдруг оказалось, что дело решённое. Вот и в Ганновер её повезли — понравится ли будущее жильё? Да неужели не понравится; ей и в России-то всё нравилось... В коридоре раздался дружный рёв и унылое бурчание Азика. Очевидно, не все смогли поместиться в машину. Ни дяде, ни племянникам не улыбалось провести в компании друг друга целых полдня, но детские сердца более отчаянно реагировали на несправедливость.
...А может быть, Ия осталась у подруги, чтобы как следует обсудить давнишнюю проблему и мечту собственного переименования? В тайну настоящего Ииного имени Сима была посвящена пару лет назад — в тот короткий период, когда Иина мама, проникнувшись родственными чувствами, заходила по вечерам в гости и долго просиживала за чаем, сетуя на жизнь и вспоминая «раньшие времена». Однажды, разомлев от горячего чая и жалости к себе, стискивая толстые пальцы с ярко-красным маникюром, она поведала такую историю. В тот год Иин отец, ещё новичок в Ленинграде, начинал свою долгую карьеру в одном из райкомов партии. Должность его Сима пропустила мимо ушей — то ли инспектор, то ли инструктор. Главное, что местечко не сильно важное. И вот, в один прекрасный день, в столовой к группе таких же как он, небольшеньких, подходит Cам — Первый — и в исключительно демократическом тоне интересуется, как дела, жёны и детки. Василий возьми да похвастайся сияющим лицом: дочка у меня, послезавтра из роддома забираю. Ишь ты, молодец, крутит тяжёлым подбородком Первый. Дети — цветы жизни и наша смена. Как назвали? Пока не решили, думали, может, Светой или Любой, а вот Вы бы что посоветовали? В этот момент местный «отец народов» хитро прищуривается и решает лишний разок проверить свою власть над вверенными ему кадрами. Что же это за имена, их по десятку на лестничную клетку, и никакой идейной нагрузки. По-нашему, по-партийному, надо бы красивые давать имена, необычные. Вот, дарю идею — назови дочку Пролетарина. Звучно. Энергично. Направленно. Махнул короткопалой рукой и вышел. Василий ночь не спал — думал. Чувствовал всё же, что не принесёт ребёнку счастья эдакое имечко. Но — ослушаться? А не дай Бог, Сам спросит потом в коридоре — как, мол, моя крестница поживает? Нет, нельзя. Чтобы жену зря не волновать, ничего ей пока не сказал, документы в ЗАГС заполнил сам. А там, в ЗАГСе, ещё и перепутали — записали в бумагах — Пролетария; вроде как женский род от «пролетарий» (назло сделали, всхлипывала Иина мама, размазывая чёрную дорожку от сильно подведённого глаза, из вредности нагадили). Вышло ни к селу, ни к городу, даже неизвестно, где ударение ставить. Хорошо, маленькая Ия первые месяцы была слабовата и криклива, некогда было её маме из-за имени убиваться. Василий всё потом поджидал момента — про дочку сказать и о себе, к слову, тоже, но случая так и не подвернулось; не собирался Первый помнить о подарочке, которым он оделил неизвестного ему ребёнка. «Эх, лучше бы Гертрудой назвал! — говорил потом Иин папа, когда дело подходило к отъезду в Германию.— По-западному — нормальное имя, а по-нашему — герой труда». Со временем папаша сильно изменился, и под давлением фактов был вынужден признать, что Россия — не самое лучшее место для житья, а Рознеры — не такая уж и плохая фамилия... «Ничего,— подумала Сима,— здесь это, говорят, не проблема — имя поменять. Вот и Андрей рассказывал...» Тут она залпом выпила сок и встала из-за стола. Надо срочно куда-нибудь пойти; так сидеть одной — крыша поедет. В коридоре и на кухне никого не было; хайм притих, стоянка машин на заднем дворе опустела. Это был первый здешний выходной, который Сима проводила вот так — в гордом одиночестве. Ещё вчера поездка всего семейства в Ганновер была радостью для Симы и означала свободу, а сегодня — обнаруживала полную Симину неспособность жить для себя. Для себя одной ей не хотелось ни готовить завтрак, ни убирать в комнате, ни по-выходному одеваться. Требовалась хорошая компания, и Сима направилась в Синий коридор.
Вообще-то все четыре коридора вонхайма (как и стены в комнатах, кухнях и прочих помещениях) были белыми. Это сильно удивляло приезжих, привыкших к серо-буро-зелёным тонам общественных заведений. Белый цвет создавал ощущение простора, света, энергично поднимал санитарное состояние общежития, но был исключительно скучен. Внимание жильцов пыталось зацепиться хоть за какое-то цветовое разнообразие, и вскоре обнаружилось, что полоски дверных коробок в разных коридорах покрашены по-разному; от этих тонких линий и пошли названия коридоров. Дверь открыла Роза Борисовна. Увидев Симу, она улыбнулась всем своим ухоженным лицом: — Сима, здравствуй! — и закричала в глубину комнат.— Веруня, беги скорей, к тебе пришли! Симе сразу стало неловко. Из дальней, смежной комнаты вышла Вера, механически обозначая приветствие уголками губ. В ответ на её молчаливый вопрос, Сима поторопилась сказать: — Привет, как насчёт кофейку? — Давай... Ты как всегда, очень кстати. Пойду только, Саше скажу; он как раз намеревался засесть за важное немецкое письмо, да я его всё отвлекаю... Сейчас... Роза Борисовна уже освобождала стул от развешенной одежды: — Заходи пока, расскажи, как твои съездили в Ганновер? Сима сказала, что они ещё не вернулись и осталась в коридоре. Всякая беседа с Криницкими-старшими рано или поздно сводилась к рассказам о том, сколько они всего сделали для своих детей и насколько же мало это «всё» было оценено последними. «Дети» (единственный сын Саша с женой Верой), как правило, находились при этом в зоне слышимости, но правильных выводов почему-то не делали... — Сим! А ты не знаешь, Андрей Самойлович у себя? — спросила Вера, не выходя из дальней комнаты. Сима хотела сказать «не знаю», но закашлялась. — Саша собирался с ним посоветоваться насчёт письма, но вчера его весь день не было. Ты не в курсе, куда он уехал? В этот раз Симе удалось сказать своё «не знаю», после чего она ещё глубже отодвинулась в коридор. Чего-нибудь горячего сейчас было бы в самый раз... Вера уже выходила к ней, обняла за плечи: — Спасибо, что зашла. Терпеть не могу выходные...
В пустой, прибранной по-субботнему кухне, Сима достала кофе, полезла за малиной любимой джезвой, и по дороге рассказывала: — Представляешь, вчера старушка Минская (из дальней комнаты), которая целый месяц слова никому не сказала, отчитала Дору — за всех бухарских сразу! Я была в комнате, но кое-что слышала (ужасно неудобно жить напротив кухни, кто о чём там ни болтает, мы в курсе). Мол, плохо моют плиту после готовки, и ставят кастрюли на её стол, и зачем-то держат коляску в углу... Дора выслушала всё это внимательно, и никакого скандала не было. Наоборот, вечером она даже и меня спросила, не имеем ли мы каких претензий по кухне. По-моему, она была искренне удивлена! Зачем, говорит, ругаться? Зачем злиться? Если вам не нравится, что я ставлю кастрюли на ваш стол, так скажите, и я буду знать. Если вам по вечерам шумно, или, там, коляска под ноги попала, так, что, нельзя сказать, как приличный человек приличному человеку?! — Понимаешь? — оборачивалась через плечо Сима.— Нам надо было сообщать о наших неудобствах, а мы молчали... Ворчали про себя, но терпели; а они — ни сном, оказывается, ни духом! Вера кивала головой, смотрела грустно. Это были через чур хорошо знакомые обстоятельства её жизни: ничуть не злые, нормальные совершенно люди, которые устраивались в пространстве, исходя из соображений собственного удобства. Если их просили подвинуться, то они, конечно же, отодвигались. Но молчание было для них знаком согласия; молчания как протеста они не воспринимали... Вера уродилась молчаливой дурой, уж сколько лет прошло, а она так и не научилась говорить вслух: «мне это не нравится». Ну, сама, значит, и виновата... — Так что, будете теперь Доре говорить о кастрюлях? — Даже и не знаю... Честно говоря, мне во многих случаях легче коляску обойти, чем вслух сказать. Неправильно, наверно... Кухня наполнялась свежим кофейным запахом. Маленькая вишня за окном стояла совсем без листьев, но тонкие коричневые веточки уже начали покрываться розовым пухом бутонов. Сима смотрела на строгое Верино лицо, тяжёлые морщины у бровей, и вспоминала, как недавно она обронила, вроде извиняясь: «Ты не думай, что я всегда была такая. Я раньше и смеяться могла, и песню спеть...» Это признание подействовало на Симу сильнее, чем многие душещипательные рассказы про эмиграцию. Вера взяла со стола ложку, покрутила в руках и сказала: — Знаешь, до сих пор не могу привыкнуть, что я тут. Проснусь, не могу понять — где я. Потом соображу: в Германии! И так страшно становится... Хочется опять проснуться, но уже дома... Не знаю, когда это кончится? Одна надежда у меня, Сим,— Сашины родители так мечтали попасть в Европу, так стремились... Может, они хоть теперь начнут жить для себя наконец, а мы — для себя? Сима согласно покачала головой. Она не стала рассказывать, что буквально вчера слышала в холле, как Роза Борисовна делилась с Томочкой из зелёного коридора: «Всю жизнь — для детей, понимаете? Каждый день, абсолютно каждый день! Всё бросили — квартиру, друзей — чтобы дети здесь пожили по-человечески. Пусть на первых порах будет тяжело — мы же будем помогать; пока мы ещё на ногах, мы будем помогать! Внука растить, готовить, всё, всё...» Кофе уже был готов, когда в коридоре раздались оживлённые голоса, быстрые шаги, и в кухню заглянул запыхавшийся Валерка Полищук: — Тётя Вера, вы тут? Идите скорей, вас какой-то немец спрашивает у главного входа! У Веры сразу стал испуганный вид: немец? Какой ещё немец? Некоторые старожилы хайма заводили знакомства с местными, но Вера сторонилась как своих, так и чужих, и никого в Вайсбахе не знала.
Почти все неуехавшие в Хохбург вонхаймовцы сидели в это предобеденное время на тенистой площадке перед главным входом — присматривали за играющими детьми, вяло переговаривались, играли в шахматы. Теперь же, почуяв развлечение, народ собрался в группки и разглядывал стоящий на дороге «Мерседес» шестидесятых годов и высокого седого немца рядом с ним. — Подарок, подарок привёз! — завистливо шелестело вокруг, когда Сима с Верой вышли на площадку. Несколько раз уже бывало, что возле общежития останавливались машины «добрых самаритян» — некоторые просто оставляли на обочине мешки со старой одеждой, некоторые подходили к какой-нибудь молодой мамаше с ребёнком и, приветливо улыбаясь, вручали коробку с игрушками или сладости. С тех пор каждый абориген приличного вида в окрестностях вонхайма рассматривался как потенциальный даритель. Под любопытными взглядами Вера подошла к ожидающему немцу. Уважая здешние порядки, она изо всех сил старалась улыбаться. Но старик смотрел строго: — Frau Krinizki? Мучительно собирая воедино свой скудный запас немецких слов, Вера кивнула. Потом набрала воздуху для красивой фразы, которую как раз недавно учили на курсах по теме «Знакомство», но немец уже повернулся спиной и открывал багажник «Мерседеса». Напряжение в рядах зрителей достигло апогея. (Конечно же, подарок, и судя по машине, солидный. Но почему именно ей?!) На свет явилась большая картонная коробка, и все заготовленные слова вылетели у Веры из головы. Она узнала коробку от велосипедного шлема, который они купили Мишке две недели назад (по Вериным понятиям, это было порядочным излишеством, но здесь все дети ездили в школу в ярких разноцветных шлемах). Вчера Вера собственноручно сложила в эту коробку накопившуюся в хозяйстве макулатуру, и они с Сашей отнесли её на специальное место возле вайсбаховского продуктового магазина, где стояли большие контейнеры для разного рассортированного мусора. С коробкой в руках Вера выслушала короткую, но энергичную лекцию: по правилам полагается класть макулатуру прямо в специальный ящик, а не оставлять рядом. «Фрау Криницки» поступила нехорошо, оставив коробку возле контейнера, ведь если подует ветер, бумага разлетится. Выйдет грязный вид, неудобно для прохожих, добавит работы персоналу, обслуживающему этот участок мусоросборников... — Вашу фамилию я нашёл на конвертах, лежащих внутри,— добавил на прощанье немец.— И решил напомнить Вам, что, пользуясь чьим-либо гостеприимством, необходимо соблюдать все правила, установленные в этом месте. До свидания. Пунцовая Вера шла обратно к главному входу, прижимая коробку к груди, а в публике, которая не могла слышать слов приезжего, росло недоумение — завидовать или нет: с одной стороны, вручённый пакет был очень солидных размеров, с другой стороны, слишком убитый был вид у «одаренной». Самые нетерпеливые уже собирались поинтересоваться содержимым подарка, но тут наконец-то появился Саша, которому только что сообщили о странном визите. Он обнял жену, забрал у неё злосчастную коробку, и представление закончилось.
Пока Сима раздумывала, пройтись ли немного в сторону леса, или вернуться к остывшему кофе, на неё наскочила Тамара Александровна. — Сима! Почему ты здесь, ведь вы же все уехали на днях в Ганновер? — Ия, Витя и мама поехали, а я осталась. — Ах вот оно что... А я всё смотрю, машины вашей нет и нет, что же, думаю, вы так сильно задержались? — Тамара Александровна любила быть в курсе перемещений и поездок всех жильцов. А поскольку никто своих действий оглашать не хотел (напротив, в основном старались держать в секрете), у Тамары Александровны было обширное поле для узнавания и разведывания, а также накапливания обид на особенно скрытных. — И что, надолго твои уехали? К понедельнику-то ведь должны вернуться, общее собрание будет, помнишь? В России Тамара Александровна работала заведующей детским садом, а в общежитии стихийно заняла роль коменданта на общественных началах. — Сима, ты вот что: скажи маме, пусть зайдёт ко мне, когда вернётся, хорошо? Мне очень интересно, что у них вышло. Нынче все так стремятся в Ганновер, прям не знаю, может и мне тоже как-то попробовать? Но как, понятия не имею! У кого ни спрошу — мнутся, глазки вниз, «ничего не знаем, сами хотим узнать», а видно, что врут! Сёмку Басова на прошлой неделе спрашивала, ничегошеньки не сказал, а нынче гляжу — намылились туда же, в Ганновер,— с чего бы это вдруг, а? С некоторых пор (а может, и с самого возникновения вонхайма) атмосфера секретности заполнила его коридоры и окружающее пространство. Каждая семья старалась иметь какие-то тайны от остальных, неосознанно сплачиваясь вокруг своего личного сладкого знания. Приехав в Германию с несколькими баулами домашнего барахла, с жалкими суммами, копившимися всю жизнь, обитатели общежития чувствовали себя совершенно неимущими в этой непонятной и чужой для них жизни. Со временем приходило понимание: самое ценное и необходимое в новых условиях — это информация. Любая. Но принадлежащая ограниченному кругу людей. Получить скрытую от других информацию — значило получить преимущество в устройстве своих дел, шанс выбиться из нижнего беженского слоя в приличное общество. Поделиться такой информацией — значило оказать большую услугу, которая обязывала к ответному шагу. Теперь под лозунгом «На всех никогда не хватит», в тайну превращалось всё: будущие и текущие распродажи в магазинах, списки необходимых документов, адреса маклеров (таких же приезжих, успевших за год-два заговорить по-немецки и разобраться в нехитрых механизмах посредничества при снятии квартиры внаём). — Сплошные тайны мадридского двора! — продолжала Тамара Александровна, скрещивая руки на плоской груди и энергично потряхивая короткими, стриженными по-мужски волосами.— Даже Андрей Самойлович, представь себе, даже Андрей Самойлович меня вчера удивил. Сима предприняла попытку к бегству, но уйти было непросто. — Вчера утром здороваемся на кухне как обычно. «Как дела?» — «Хорошо». — «Какие планы на выходные?» — «Да никаких особенных». А через час, вот те нате, вижу — идёт весь одетый на выход. «Куда же?» — «Ну вот, собрался по делам». — «По делам?!» — «Не совсем по делам, к приятелю». И ходу, ходу. Красиво, да? Вежливо, да? Тоже тайны стал разводить, вот как портятся люди... — Ой, Тамара Александровна, у меня же суп на плите! Бежать надо! — в отчаянии Сима пустилась на ложь, грозившую жутким разоблачением, если Тамара пойдёт сейчас с ней на кухню. Но та милостиво отпустила её, оставшись на площадке — дышать свежим весенним воздухом и присматривать за порядком.
Машинально усевшись на своё место у окна, Сима сгорбилась над столом. Ночная усталость, неизвестно где выжидавшая, явилась в полный рост. Не было уже никаких сил сопротивляться мыслям, желающим гулять наподобие кошек — самим по себе. Видимо, не было другого выхода, как дать им свободу и терпеливо ждать, пока приедет народ из Ганновера и можно будет отвлечься в разговорах и размышлениях о будущем. Тут же в памяти возникло воспоминание о первом дне в общежитии — как они приехали. Витя, Ия и мама ещё возились у машины, выгружая чемоданы, а Сима с какими-то баулами в руках вошла в холл, который показался ей больничным — из-за белизны и чистоты. С диванов по углам уже поворачивались любопытные лица, из жилого коридора вылетел малыш на трёхколёсном велосипеде, завопил радостно: «Новенькие приехали!» и, развернувшись на полном ходу, укатил обратно. Утомлённая долгой дорогой, неизвестностью и ожиданием унижения, Сима стояла посреди холла. На встречу новичков уже торопилась Тамара Александровна — по-хозяйски здоровалась, жала руку, спрашивала, сколько человек, откуда пожаловали. «Из Петербурга».— «Ах, ленинградцы! А у нас тут уже есть ленинградцы! Андрей Самойлович, идите сюда, земляки приехали!» Он вышел из кухни, торопливо вытирая руки клетчатым полотенцем — высокий, худой, весь какой-то вертикальный и благородный. «Профессор»,— почему-то подумала Сима и представилась шёпотом. — Андрей,— он почувствовал, что ожидается продолжение, смутился и добавил: — Самуилович. Он оказался из Выборгского района, а она — с Московского, говорить было совершенно не о чем («Ну, как дела в Питере?» — «Да так, ничего»), но все вокруг смотрели на них выжидающе, как будто им обещали душещипательную сцену «Встреча земляков в чужих краях», и они стояли в кругу этих взглядов, говоря какую-то вежливую чепуху и улыбаясь. Потом, когда Тамара Александровна подружилась с мамой, стала частенько заглядывать по вечерам и рассказывать самые свежие вонхаймовские сплетни, Сима узнала, что Андрею Самуиловичу (Самойлычу, как звали его в общежитии) — сорок пять, что он не профессор, а простой учитель, что он приехал в Германию с женой, но жена его поселилась где-то отдельно и появляется в вонхайме только в дни выдачи «карманных» денег. Вопрос этой подозрительно-фиктивной жены очень волновал Тамару Александровну. Всю свою сознательную жизнь она тащила воз домашней, детсадовской и общественной работы, но в середине пятого десятка решила вдруг стать свободной женщиной и пожить для себя. Оставив в «той жизни» взрослых детей и бывшего мужа, Тамара начинала новое существование в гордом одиночестве и собиралась использовать свой «вонхаймовский период» для подыскания подходящего спутника на следующий жизненный этап. Андрей Самойлович был как раз вполне подходящей кандидатурой и главным предметом Тамариных разговоров. Сима слушала её энергичные монологи в пол-уха. Возраст, странная жена и жениховские намерения Тамары Александровны определяли Андрея в разряд «чужих взрослых», общение с которыми ограничивалось беглым «здрассти-досвиданья» при встрече возле стиральной машины. В прошлую субботу всё изменилось.
...Они столкнулись у кассы в супермаркете. «Привет, землячка!» — сказал он, как обычно. «Здравствуйте» — Сима была занята подсчётами — хватит ли денег,— и к тому же она каждый раз боялась, что кассирша ей что-нибудь быстро скажет, а она, Сима, не поймёт и будет переспрашивать как дура, и задерживать остальных. Друг за другом стояли в очереди, друг за другом вышли из магазина и почти рядом пошли в общежитие — дорога-то одна. И вдруг пошёл дождь — тот самый, что намывал потом Вайсбаховские тротуары целую неделю,— огромные звонкие капли летели вниз рассыпавшимися бусинами. Спрятаться было некуда — вдоль тротуара тянулись аккуратные садики с цветами или гладко постриженные газоны,— и Сима приготовилась промокнуть до нитки. Но Андрей, шедший чуть впереди, остановился, снял куртку, и с галантно-риторическим «позвольте» накинул её Симе на плечи. Куртка была большая, просторная и длинная: Сима укрылась с головой, и придерживая её обеими руками у подбородка, шла, как в плащ-палатке. Рядом вышагивал по лужам Андрей с двумя сумками — мокрый, весёлый и совершенно молодой. Они не разговаривали, и не смотрели друг на друга, просто шли среди падающей воды, дыша разбушевавшейся весной. Возле общежития Сима подумала: «Вот выглянет сейчас любопытная Тамара и всё узнает про нас». Что — «всё» — Сима не могла бы себе объяснить, и не старалась, увлечённая плавным и головокружительным течением последующих дней. Ничего специально не предпринимая, двигаясь по обычным маршрутам будних дней, они встречались теперь повсюду: в холле, в гладильной, у общего телефона в главном коридоре, у кладовки. Каждый раз это оказывалось очень кстати и было о чём поговорить. Они чувствовали себя как старинные знакомые, которые долго не виделись и теперь старались заполнить этот промежуток, рассказывая и расспрашивая как можно больше. Позавчера... (Сима прикусила губу — от бесконечных воспоминаний начинала болеть голова, ещё бы, всю прошлую ночь...) Раз сто уже был прокручен в памяти тот вечер: как сидели в старой беседке на заднем дворе, как было тепло, несмотря на дождь, как стучали капли по траве и деревянной крыше, как сидела с ними и всё никак не уходила белобрысая Наташка Басова, но всё равно было замечательно... И на следующий день Сима проснулась с удивительным ощущением счастья, чего с ней давным-давно уже не бывало. Медленно-медленно, наслаждаясь своим неодиноким одиночеством, переделала утренние дела, а в середине дня узнала от той же Наташки, что Андрей Самойлович уехал — не сказал куда, но видимо, надолго, на несколько дней. «К жене ко своей, небось»,— хихикнула Наташка, и у Симы всё оборвалось внутри... Не поверила, не поняла, просидела всю пятницу в каком-то оцепенении и ожидании, но теперь-то уже всё ясно — раз так, то ничего не было, ни-че-го. Раз мог уехать, ни слова не говоря, значит, был и остался чужим, значит, вся эта неделя — просто плод разыгравшейся фантазии, всего лишь Симины воздушные замки, и надо просто признать, как факт, что их больше нет...
За дверью послышался какой-то шорох и в щёлке внизу появился краешек белого листа. Не раздумывая, Сима подскочила к двери и рванула её на себя: в коридоре на корточках сидел мальчишка, один из Азиковых племянников, и смотрел на Симу огромными чёрными глазищами. Раскаиваясь, что испугала ребёнка, Сима тоже села на корточки и спросила, показывая глазами на подсунутую под дверь записку: — Это... ты чего? Глядя на странную тётю в упор, мальчишка затараторил громким шёпотом: — А я ничего, а телефон звонил, а моя мама подошла, и хотела вас позвать, а ваша мама говорит, не надо, дорого будет, передайте, что всё хорошо и приедет завтра, а я ничего, а моя мама говорит, положи под дверь, и вот. Чтобы набрать нового воздуха, он замолчал, а Сима взяла с пола записку, дала гонцу конфету и погладила его по жёстким прямым волосам. — Спасибо, беги играй.
На белом листе было выведено узким каллиграфическим почерком: «Всё хорошо, квартира хорошая, приедем в воскресенье вечером, мама». С запиской в руках Сима села на мамину кровать (её собственная была над маминой — на «втором этаже») и заплакала. Не от того, что надо было сидеть теперь одной целый вечер, и ещё целую ночь, и завтра до вечера, а от того, что совсем рядом замаячило настоящее, большое одиночество — как только Витя, Ия и мама поселятся в новой квартире. И, может быть, ещё от чего-то, о чём наконец-то удавалось не думать...
Когда Сима проснулась, в комнате было темно. Фонарь на краю леса протянул белую линию поперёк потолка, на стене поблескивала глянцевая картинка из журнала. Ветер усилился; было слышно, как он треплет деревья и постукивает ветвями кустов под окном. Сима вглядывалась в знакомые предметы, пытаясь окончательно перейти в настоящий мир из того, где она только что блуждала, но ужасный сон, который ей приснился, не хотел забываться. Получалось, что это был не совсем сон. Это была настоящая, непридуманная Симина жизнь — последние годы, месяцы, дни,— освещённая холодным отстранённым светом. При этом свете Симе стало видно многое из того, чего она не могла или не хотела увидеть раньше. И так же ясно, чёрным по белому, были видны вопросы, с которыми она не хотела возиться ни в суматохе переезда, ни в тишине вонхаймовских будней. Явившись во сне, вопросы требовали ответов в реальности. Сима вздохнула, собираясь с духом; ей было страшно. Потому что она чувствовала, что даже как следует подумав, всё, что она может прошептать на эти строгие «зачем», будет только беспомощное «не знаю» и «так вышло». Собственно, и думать было не надо — за последние несколько часов, лежа на колючем казённом одеяле, она всё уже передумала. И увидела, и согласилась,— многое, если не всё случившееся, было зря, зря и незачем. Зря она приняла мамины голубые мечты за непременную необходимость и потратила несколько лет на поступление на филологический. Зря потом передумала, увидев, что старт во взрослую жизнь порядочно затянулся, и махнула, почти не глядя, в институт культуры на вечерний... Работа в издательстве техническим редактором? Пожалуй, не зря — Сима любила порядок и с удовольствием наводила его в рукописях, аккуратно отмечая шрифты, отступы и новые строки. И коллектив подобрался приличный — хоть и бабский, но не очень склочный. За редким исключением Сима с удовольствием ходила на работу. Тогда зачем всё бросила, согласилась уехать? Потому, что Ия брала на себя организационные хлопоты? Потому, что на работе ужасно завидовали уезжающим? Потому, что уже до невозможности затянулся роман с Сашкой и его семейными и внесемейными обстоятельствами? Потому, что искала для себя чего-то более подходящего? Да нет, ничего такого она не искала; все представления о чудесной заграничной жизни заключались в стандартные формулы типа «жить как люди» и выглядели глянцево-абстрактно, точь-в-точь как картинки из рекламных проспектов о семейном отпуске или постройке нового дома. Теперь эти картинки-мечты пожелтели и запылились, а реальность оказалась вот такой: двухэтажные кровати с одинаковыми одеялами, тесный вонхаймовский мирок внутри большого чужого мира, с которым надо общаться на чужом, незнакомом языке. И главное, никаких серьёзных планов и желаний на будущее, ничего, чем бы хотелось поскорее заняться, заполнить свои дни и годы... Разочарование и чувство вины, заполнившие тёмную комнату до самого потолка, были слишком велики, чтобы нести за них ответственность в одиночку. Да и так уж велика её личная, Симина, вина? Разве она не старалась быть хорошей, послушной дочерью? Разве не бралась за любую срочную или сверхурочную работу? Разве не по доброте душевной возилась с Сашкой и терпела его вечные проблемы-искания? Не вдаваясь в религиозные подробности, всегда старалась соблюдать десять заповедей и радовалась, чувствуя молчаливую поддержку за правым плечом... Так разве справедливо, что сейчас она чувствует себя покинутой, брошенной в чистом поле, нет, в каком-то кривом тупике? Начиная себя жалеть, Сима вспомнила о том, что целый день ничего не ела. Не включая света, она пошарила в шкафу, достала черничное варенье, ложку и начала есть прямо из банки. Одно желание разрасталось у неё внутри, словно грозовая туча: любой ценой привлечь к себе внимание Того, без чьей воли нельзя ни пройти по дороге, ни сбиться с неё. Закричать, затопать ногами, забиться в истерике на полу,— чтобы только посмотрел сверху вниз, чтобы вспомнил и пожалел, что оставил её без присмотра! Любой ценой... и цена должна быть высока. Она отставила варенье и стала торопливо одеваться. Цена должна быть высока, а ничего более высокого, чем смерть, Сима не знала. Теперь, даже и в темноте, и в одиночестве, смерть больше не была пугалом, страшилкой, наказанием за грехи, а только — жестом, средством выражения огромной обиды и попыткой отмщения. Размашисто шагая по комнате в поисках уличной одежды, Сима вдруг перестала удивляться тому, как некрасиво уходили из жизни некоторые любимые ею писатели и поэты. Именно то, что было неприемлемо для них в обычной жизни — жалкое тело, повисшее в петле, открытый рот, выпученные глаза — годилось, чтобы показать меру отчаяния и боли, выходящую за грань всех приличий, всех понятий о красоте и уродстве. Симе тоже хотелось совершить что-нибудь страшное; например — эта мысль родилась моментально и во всех подробностях — прыгнуть вниз с моста над скоростным шоссе, одним движением нарушить плавное и постоянное течение машинной реки, сбивая в кучи горячее воняющее железо. Это был бы, конечно, ужасный поступок, но зато такой, чтобы Он обратил внимание: раз уж тихая Сима поступила ТАК...
Выйдя на задний двор, Сима открепила от длинной железной стойки старенький велосипед. Он достался ей от уехавших жильцов, почти незнакомых. Однажды, наблюдая, как компания старшеклассников возвращалась с велосипедной прогулки, она поделилась с Верой: «Всегда мечтала иметь велосипед, но как-то не сложилось. Может, здесь, наконец, заведу...» А через несколько недель светловолосая девочка подошла в холле: «Я уезжаю, оставляю вам свой велосипед, вот ключи». Сима смутилась и спросила глупо: «Почему мне?» и услышала в ответ: «Ну, вы же мечтали...» С тех пор у неё появилась возможность кататься по окрестностям, благо чёткие прямоугольники полей были разделены асфальтовыми или гладкими грунтовыми дорогами; от свежего воздуха и ветра становилось легче в груди и светлело в голове. «Но сегодня ты мне поможешь по-другому, приятель»,— подумала Сима, усаживаясь в седло и выезжая со двора в темноту.
После закрытия магазинов в шесть часов улицы Вайсбаха пустели, в восемь закрывались ставни, опускались жалюзи, отгораживая уютные гостиные и спальни от внешнего мира. Фонари горели только в центре, так что в десять в окрестностях наступала полная темнота и безлюдье. Сима ехала по краю посёлка. Ей казалось, всё вокруг уже знает о её намерении: влажный ветер мягко подталкивал в спину, справа от дороги волновались чёрные деревья, в прорывах клочковатых туч проглядывали крупные любопытные звёзды. Где точно находился тот мост, с которого Сима наблюдала мчащиеся друг за другом машины, она сейчас не помнила, но не торопилась: вся ночь была впереди. Дорога шла вверх. Словно в подтверждение торжественности момента, с той стороны холма ударили вверх два луча света — наверное, подсвечивали памятник или церковь. В каждой деревушке была своя действующая церковь, даже, как правило, две. «Поэтому, что ли, здесь такая благополучная жизнь?» — подумала Сима, выезжая на плоскую вершину холма. Два световых луча вдруг опустились и ударили ей прямо в лицо — это оказались фары от машины, которая тоже поднялась на холм и мчалась теперь Симе навстречу.
«...Ты этого хотела? Получай!..» — и прямо в руки Симе летит кукла — новая, нарядная, такая долгожданная, вымоленная горькими слезами и унизительным нытьём в магазине; кукла с голубыми вытаращенными глазами и глупым лицом, некрасивая и теперь совершенно ненужная; кукла, из-за которой видно только, как мама, сердито отвернувшись, быстрыми шагами идёт в сторону дома... Точно также и Он отвернулся теперь от Симы — остаётся только вцепиться в руль и зажмурить глаза, но яркий свет всё равно проникает внутрь — конечно же, конечно, он отвернулся только сейчас, а всё это время... Ужасное раскаяние разрывает Симу изнутри, и она кричит, кричит изо всех сил удаляющейся спине: «Не-ет! Я так не хочу! Я больше не бу-ду!»
Целую неделю лились над Вайсбахом обильные дожди, но дренажная система отлажена здесь так отлично, что в придорожной канаве почти нет воды. Симе даже неохота вставать — так вольно пахнет в лицо ночная трава. Но кто-то назойливый тащит, тащит её наверх, держит цепко за локоть, дышит в лицо пивным перегаром и бубнит непонятно, и требует от Симы чего-то... «Окей, окей, аллес ин орднунг»,— твердит ему Сима, мечтая только об одном — остаться в тишине и покое и подумать о том, что она только что увидела, почувствовала и поняла, и запомнить это навсегда. «Окей, окей»,— твердит она, отцепляя от себя чужие руки и выволакивая из канавы велосипед. Велосипед весь в тине и чудесно пахнет сонными цветами и сыростью. Наконец-то хлопнула дверца машины, мигнули и пропали вдали красные огоньки; Сима идёт по пустынной дороге. Ещё минуту назад ей казалось, что она поняла почти всё, что ей открылась ужасная и замечательная правда жизни, и что отныне всё будет хорошо. Но теперь никак не вспомнить подробности, не вспомнить и не сказать словами. Единственное, что осталось наверняка — и обнимало Симу со всех сторон, и согревало, и заглядывало в глаза — было живое ощущение Настоящего. Оно оказалось огромным и гораздо более важным, чем прошлое и будущее. Оно затмевало собой всё, и содержало в себе всё — и хлюпанье мокрых Симиных кроссовок, и мельтешенье облаков вокруг жёлтой луны. А главное, оно не нуждалось в том, чтобы быть хорошим или плохим для того, чтобы им можно было наслаждаться...
Тёмный прямоугольник вонхайма совсем сливается с лесом, и только узенькие полоски света, пробивающиеся сквозь жалюзи, обозначают жильё. От главного входа только что отъехал автомобиль, и кто-то, вышедший из него, не торопится в дом, докуривая сигарету. Сима смотрит на красный огонёк — как он описывает плавную дугу вниз, вверх и замирает ненадолго,— а потом слышит удивлённое: — Сима? Это ты, землячка? Уже успела вернуться? — Откуда? — спрашивает вместо ответа Сима. В эту минуту ей кажется, что она, действительно, вернулась издалека. — Как откуда, из Ганновера, разве нет? Вчера утром... вчера утром я тебя искал, а Тамара Александровна мне сказала, что вы все уехали в Ганновер. Сима прислоняет велосипед к заборчику, а сама усаживается на перекладину. Теперь её ни капельки не затруднит сказать «ты»... — ...А я подумал: срочно надо куда-нибудь выбраться, иначе этих выходных мне не осилить... Неужели она просто наврала? Или не знала? — Наверное, не знала...— все прочие слова растворяются, тают, делаются ненужными, потому что обо всём и так поют маленькие сосредоточенные цикады, многоголосым и слаженным хором возвещая конец одинокой субботы.
1. вонхайм — общежитие (нем. Wohnheim); в данном случае — для граждан бывшего СНГ, прибывших в Германию на ПМЖ по статусу «беженцы».
© 1999 Julia Pakhomenko: yulia.pakhomenko@arcor.de | guestbook | homepage
Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de