Всеволод Сахаров / Вернётся ли наследие? (Штрихи к портрету русской эмиграции)

Наши представления о русской эмиграции, ее культурной роли и духовном наследии сильно изменились в последние годы, богатые публикациями и взаимными визитами, но пока далеки от необходимой полноты и точности. Сохраняется тягостная инерция большой лжи, жива больная память о великой трагедии и крови, разделившей наш народ.

Я задумался об этом грустном обстоятельстве после встречи с молодыми посланцами эмигрантской аристократии, приехавшими на родину предков на разведку и потому настороженными и недоверчивыми. Незабываемые давние обиды и трагедии, запечатленные в семейных преданиях и трезвых наставлениях стариков, были как бы отодвинуты на третий план безукоризненным воспитанием, тактом, столь понятной радостью и надеждами. Эти люди разучились бояться... К тому же приехала энергичная целеустремленная молодежь, вросшая в благоустроенный американский и западноевропейский быт и культуру, живущая настоящим и будущим.

Громкие исторические имена, незнакомые лица... Голицын, Трубецкие, юная княжна Чавчавадзе, далекая родственница Грибоедова и императора Николая Первого, меланхолический потомок Шереметевых, утерявший свою Пушкиным воспетую графскую фамилию и родной язык и ребенка своего воспитывающий в совсем иной культуре и вере, Пущин (еще одно пушкинское имя), потомки стойкого адмирала Небольсина, убитого на боевом посту революционными матросами в Кронштадте... Да, это совсем иное, нежели Солженицын, Аксенов, Буковский или Максимов... Другая «порода», другая культура, другая традиция.

Эти люди сплотились вокруг церкви, монархической имперской идеи, русского национального флага, библиотеки, семейных архивов и произведений искусства, преданий и генеалогии, идеи фамильной чести и потому так много сберегли и столь многого добились. У них была и есть реальная жизненная основа. Далек от идеализации этой замкнутой среды. Да, консервативны, ничего не забыли и ничему не научились, иногда спесивы и ни на грош нам не верят, но тут уже ничего не поделаешь... Но коренные русские люди, ухоженный островок «замшелых» (В.Набоков) национальных устоев в деловом мире западного псевдоинтернационализма. Его не смыла и грязноватая «третья волна».

Встреча эта напомнила вот еще о чем. Не только в аристократизме и дворянской крови дело. Отцы и деды, бежав за рубеж, что-то привезли туда с собою, но и что-то там обрели. Приехали они не на пустое место. Чужая земля, увы, издавна обжита русскими беглецами, гонимыми вечным страхом, гнетом и обидами. «Дома-то черно, страшно», — простодушно пояснял свой отъезд в Лондон состоятельный революционер Герцен.

Русская эмиграция — уникальное политическое и культурное явление, у нее многовековая история. И эмигрантская литература — это не только Бунин или Набоков. Замечательным писателем стал, бежав в Ливонию, князь Андрей Курбский, оглянувшийся на залитую кровью Русь и сказавший: «Дивлюсь я и оплакиваю все это». В далеком Стокгольме на шведские деньги создана острым и безнравственным перебежчиком и убийцей Григорием Котошихиным талантливая книга о Московском царстве, луч реальной правды среди велеречивых легенд и этикетного официоза. А первым нашим исследователем эмигрантской литературы стал царь, писатель и композитор Иван Васильевич Грозный, сказавший бывшему другу Курбскому: «Змеиный яд ты спрятал под языком своим... И совершенно ослеп ты в своей злобе, не способен видеть истину...» Увы, оба были правы.

А далее как лавина сорвалась, вслед за обиженными, но верными Отечеству вельможами, вроде невозмутимого героя Кульма А.И.Остермана-Толстого или злополучного адмирала П.В.Чичагова, побежали через рубежи России уязвленные и униженные таланты, нетерпеливо остря гневные перья и живя обостренной памятью и местью. Проживать на покое в Женеве или Лондоне они не могли и не хотели. Не за тем уезжали.

То уже была огромная общественная и культурная сила. Иезуиты Гагарин и Печерин, ядовитейший сплетник и простодушный «разоблачитель» князь Петр Долгоруков, очень красноречивый лондонский публицист Герцен, совсем не похожий на Герцена московского, печальная княгиня Зинаида Волконская с ее римской виллой и суровая революционно-демократическая эмиграция вплоть до Ленина, Троцкого и М.Осоргина — целая литература, разноликая, в традиционных распрях похожая на клубок сердитых змей, но единая в ностальгической психологии, в самом нервно-напряженном взгляде из своего «прекрасного далека» на мир, Европу и Россию.

Она мало изучена и далеко не вся прочитана, но назвать ее «потонувшим миром» (Набоков) никак нельзя, ибо она поднимается из глубины, всегда тайно читалась в России. Мы начинаем эту литературу щедро, но беспорядочно и неисправно печатать здесь, на Родине, и читать внимательно и без предубеждения, как она того и заслуживает. Мода? Может быть, но она пройдет, а книги останутся и будут говорить. Вот только судить нам о них следует без прекраснодушных восторгов, понимая всю сложность и трагизм уникального исторического явления. Пусть говорят о нас все, что хотят. Но и мы здесь, в России, тоже имеем право на трезвую нелицеприятную критику нашей эмиграции.

При всей многослойности и разноликости литература русской эмиграции есть уединенный целостный мир, незримой гранью отделенный от породившей ее страны и культуры. Так оно и должно быть, иначе зачем же уезжать? Важен этот дорого давшийся проницательный взгляд со стороны на покинутую Родину, народ и самих себя. Это часть нашей традиционной национальной самокритики.

В истории русской литературы, в судьбах наших писателей много вольной или невольной жертвенности. Сегодня мы восхищаемся эмигрантами и не всегда понимаем, какое это несчастье для писателя — остаться без Родины, читателей, живого языка, культурной среды. Одним преданием не проживешь... Вся литература русской эмиграции — великая жертва, бесконечная тоска и отчаяние, страшное напряжение, обида и ненависть, болезненное обострение всех мыслей и чувств и, главное, памяти, которой эта литература продолжает питаться и поныне, когда живые воспоминания превратились в семейную мифологию. Есть в ней и неизбежная вторичность, усугубленная усредненной европейской модой и мыслью. Да, прав был М.Е.Салтыков-Щедрин, когда писал в 1870 году зажившемуся за границей Л.М.Жемчужникову: «Право, литератору не лишнее жить среди тех интересов, о которых очень часто болит сердце его, как члена известной национальности... Только живучи в России можно об России писать, не истощаясь». В этих жестоких словах — объяснение роковой неполноты и напряженности, отличающей произведения писателей-эмигрантов.

И все же эмигрантская литература оказалась зачем-то нужна, родилась в крови и огне национальной трагедии и потому заранее была обречена на отчаяние, распри и гнев. Но в ее зрячем трагизме, вынужденном воссоединении с западноевропейской культурой, внутреннем освобождении от многих моральных скреп и интеллигентских иллюзий есть своя реальная правда, несомненная сила, ради которых и принесена Россией очередная великая жертва. Недаром парижский житель, литератор и тайный агент русской полиции Яков Толстой назвал эмигрантские идеи и мнения «аргументами издалека». К ним надо прислушаться. Возникла еще одна умственная власть, пусть далекая и непризнанная.

Даже на время попадая в сферу притяжения эмигрантской среды, русский писатель разительно меняется. В этом легко убедиться, сравнив, скажем, написанные за границей книги Горького или В.Шкловского с их же вещами, созданными на Родине. Да и многие страницы Гоголя родились в Риме, вблизи той же Волконской и других эмигрантов. Говорю не о внутренней свободе и спокойствии творческого духа, которых и там, разумеется, нет и быть не может, но об ином мировосприятии. Сама эмиграция все это знала и знает отлично при всех эмоциональных несогласиях и неизбежных оговорках.

Однажды в Переделкино спросили у вернувшейся в Россию поэтессы Ирины Одоевцевой, как она относится к роману Пастернака «Доктор Живаго». Умная женщина ничего не сказала, прекрасно понимая всю опасность прямоты, но сделала, изящно откинувшись на своем инвалидном кресле, столь очаровательный и красноречивый пренебрежительный жест рукой, что все вокруг невольно засмеялись. Да, другая жизнь, другие берега.

У эмиграции свои кумиры и идеалы, на нас она смотрит трезво. Любителям красивого выражения «потонувший мир» стоит вспомнить все высказывание придумавшего его В.Набокова: «Этот мир исчез. Исчезли Бунин, Алданов, Ремизов. Исчез Владислав Ходасевич, величайший русский поэт, которого родил пока что двадцатый век. Старые интеллектуалы ныне вымирают, и не нашлось их наследников среди так называемых «перемещенных лиц» последних двух десятилетий, которые привезли с собой за границу провинциализм и филистерство их советской родины». К сожалению, это правда. Этой трезвости неравнодушного взгляда стоит поучиться, тогда мы увидим всю разницу между нами, да и между ними, эмигрантами, тоже. Ведь у Набокова и Михаила Булгакова общее лишь то, что они увлекались собиранием бабочек. А вот без уязвленного и тоскующего князя Курбского барственный автор ядовитого ностальгического «Дара» до конца не понятен, этих очень далековатых писателей связывает незримая нить литературной преемственности, точно обозначенная Иваном Грозным.

Да, эту странную литературу без страны и народа надо изучать и издавать, но всегда она будет у нас читаться как какая-то переводная, иностранная, хотя речь ведут русские о русских. Да, великолепны ее традиции, культура и таланты, но дистанция сохраняется, мы всегда узнаем литературу эмигрантов не только по шрифту, но и по тону и темам, языку, по самому складу творческой мысли. Так что и тут теории «единого потока» придется отступить. Перед нами литература «с другого берега».

Вообще нам надо наконец взглянуть в глаза реальной правде и признать: вместо единой русской классической литературы мы получили по заслугам две «недолитературы» — советскую и эмигрантскую. Платонов стоит Набокова. На все возмущенные вопли «справа» и «слева» отвечу просто: даже самая великая страна не может создать и содержать в должном виде две великие литературы. Никто в этом не виноват, кроме нашей тяжелой, бесчеловечной, и сегодня тоталитарной истории. И не надо ругаться словами...

На упомянутой встрече с эмигрантами-аристократами зашла речь о посильной помощи их России, в наши трудные времена, увы, неизбежная. Хотя многих сиятельных предков когда-то обобрали в России до нательного крестика и имения жгли, дети оказались стойкими и цепкими, завоевали место в суровой западной жизни, достаточно обеспечены и помочь готовы. Но боюсь, что не всем ясно, какая здесь возникает этическая проблема. Как-то рука не протягивается за пожертвованиями, чеками и приглашениями, хотя дар — от чистого сердца.

Мы часто видим по телевизору, как те или иные наши «деятели культуры», опухшие от презентаций, принимают с восторгом иконы, картины, книги, рукописи от эмигрантов, а ведь это духовные сокровища, сохраняющие и воспитывающие одинокую русскую душу в зарубежье. Уничтожив и разбазарив свое, бесстыдно выпрашивают и бестрепетно берут чужое, последнее... Полноте, да наше ли это наследие? Нужно ли его так рьяно возвращать? Не правильнее ли заняться своими богатствами, таящимися в запасниках или гибнущими и разворовываемыми на наших глазах?

Грешно отталкивать руку искреннего дарителя, но все «материальное» спасено не нами, а от нас и потому нам не принадлежит. Россия наследует лишь духовные сокровища эмиграции. Здесь ее право неоспоримо.

Чем же является для нас культурное наследие русской эмиграции? Ответить не так просто, как некоторым кажется. У русской эмиграции есть совсем другое богатство, которое нам здесь, в России, жизненно необходимо. Литература ее начинает возвращаться, но закрыты или малодоступны для наших ученых вывезенные на Запад богатейшие архивы, коллекции, семейные собрания документов и устные предания, затеряны в эмигрантских изданиях ценнейшие публикации, без которых изучать и издавать нашу классику невозможно. Подлинники должны, конечно, остаться у теперешних владельцев, но России необходимо все эти документы иметь в хороших многочисленных копиях. И нужна особая национальная библиотека, где архив этот должен собираться, храниться и свободно читаться всеми желающими без всяких «допусков» и милиции на вахте.

Напомню только о судьбе римского архива Зинаиды Волконской, разрозненного и частично утраченного, после второй мировой войны купленного американцами и вывезенного в Гарвард. Автографы Пушкина, Е.Боратынского, В.Одоевского, И.Киреевского, И.Мятлева, В.Жуковского, П.Вяземского, И.Тургенева, Гоголя — ценнейшая коллекция, которую, как и другие, мы должны иметь в копиях. Но понять значение архива можно, лишь сравнив его с другими западными собраниями русских документов и зарубежными публикациями, увидев все эти сокровища в единстве. Вот то духовное богатство, которым с нами может поделиться русское зарубежье без какого-либо культурного ущерба и ущемления чьих-то законных прав.

А нам, так много и восторженно говорящим о «потонувшем мире» литературы русского зарубежья, не мешало бы вспомнить о богатейших эмигрантских архивах и библиотеках, захваченных и вывезенных в СССР в ходе последней мировой войны и до сих пор не разобранных... И по сей день ни один из наших ученых не собрался съездить в близкую, братскую (пока) Болгарию, посмотреть хранящиеся там бумаги М.Арцыбашева и других русских писателей... Куда там: все рвутся в Париж и Нью-Йорк. Так потонет любой мир. Но этот — выплывет. Должен выплыть.

ВСЕВОЛОД САХАРОВ

ВЕРНЁТСЯ ЛИ НАСЛЕДИЕ?