В. Суси — Дуэлянты

— Я приму вызов и буду драться! И я убью его! — Вадим атаковал меня с излишней бесстрашностью. Атаковать меня можно без опаски, не рискуя... Я не представляю ни малейшей угрозы. Да и пригласил меня Вадим, срочно и лихорадочно, вовсе не за тем, чтоб на меня же и нападать. Знакомы мы уже лет двадцать... Играли, между прочим, когда-то в одной команде...

Я сидел напротив курчавого, по-арабски, Вадима, смуглого и быстроглазого, и говорившего торопливыми фразами, смысл которых таял тут же, заблудившейся снежинкой в тёплой ладони. Нас разделял журнальный столик с бутылкой водки, двумя хрустальными рюмками и несколькими оранжевыми мандаринами в вазочке из толстого чешского стекла, внутри которого будто росли водоросли.

— Убью как собаку! Он думает, что я его вызов приму за нелепицу, что в наше время дуэль невозможна! Что можно безнаказанно бросать слова на ветер! Посмотрим! — горячие слова разлетались в разные стороны, как искры в кузнице.

Однажды, на танцах, нас окружили местные ребята. Думаете для того, чтоб пожать нам руки, сказать, что они очень рады нас видеть? Ничего подобного. Совсем в обратном смысле. Нас, унизительно подталкивая коленом в зад, вывели на улицу, дали пару раз по морде и посоветовали больше не приходить. Я такое обращение принял как должное. Но был поражён, что всё это издевательство стерпел Вадим. Гордый он был... А тут ни слова не сказал, зажал носовым платком нос, из которого хлынула кровь, побледнел и молчал всю дорогу. А мне въехали всего лишь в глаз, а нос вот остался нетронутым, и носовой платок не понадобился. Я его, помню, вытащил, убедился, что он свеженький и протянул Вадиму, про запас.

— А ну убери! — рыкнул он. «Лучше бы мне тоже нос разбили» — с сожаленьем подумал я.

Мандарины горкой напомнили футбольные мячи «Артек», с которыми когда-то приходил в раздевалку тренер. Они также толкались и наезжали друг на друга в спортивной сумке, настежь распахнутой.

Вадим был у нас в команде лучшим. Он умел забивать победные голы. Его обожал тренер, его обожала подвыпившая и горланистая (с матюжком, конечно же) публика на трибунах и мы, друзья, относились к нему с уважительной завистью. Игрок я был заурядный. Таким, как я, долго ищут место в команде и обычно пристраивают крайним защитником, чтоб в случае промаха урон был не столь существенным и кто-нибудь, на подстраховке, успел исправить ошибку.

Цивилизация, та самая, которая развивает мозг и делает слабым тело, оказалась неспособной затронуть природную сущность Вадима. Он был связан с природой напрямую, не через вещи, придуманные для комфорта и удобства. Ловкость, сила, выносливость, реакция и ещё что-то дополнительно, сверх того,— всё это жило в нём естественно и приобретено было без специальных усилий.

Преимущество его над всеми нами было преимуществом богача по наследству, с рождения осознающего собственную исключительность. Оттого относился он к нам снисходительно. Как будто по праву... Но разве кто-нибудь смирится с правом, позволяющим хоть кому-нибудь обнаруживать своё превосходство?

Мы должны были его недолюбливать.

— Дуэль? А почему, собственно, нет? Вот я и докажу, что — ДА! Оружие что ли проблема? Ха-ха! Так за чем дело стало? Не модно? Не современно? Так, значит, пора возродить моду, и она сразу станет современной,— тёмные глаза Вадима стали похожи на опасные дырки двустволки.

Потом мы начали ходить по свадьбам, пока сами не оказались женатыми, работающими, занятыми какими-то вечными делами и увлечениями. Потом разъехались в противоположные концы города и потихоньку стали забывать о существовании друг друга.

А в прошлом году столкнулись в баре, что в двух кварталах от моего дома. Он первым приметил меня, стоял, улыбаясь, и смотрел взглядом рыбака, раскинувшего сеть и ожидавшего захода крупной рыбы. Рассчитал он точно, и я выплыл прямо на него.

— Здорово, Вадик!

— Привет, привет! А я стою и думаю: признаешь меня или нет?

Оказалось, что Вадька развёлся и уже не в первый раз, и после суматошной чехарды разменов поселился здесь, рядом, по соседству.

— Однокомнатная квартирка... Вполне, знаешь, приличная. Заходи!

Но я не спешил сближаться. Не тянуло меня к нему, да и семья, работа... Одним словом, раз заглянул и того было довольно. Впрочем, и он не рвался восстанавливать прежние отношения. Телефон и тот редко соединял нас, соединял как будто нехотя, отчего разговор выходил натужный, с многочисленными паузами, осторожный. Так говорят, опасаясь прослушивания...

— Надо только всё устроить умно и расчётливо. Не хватало из-за этого козла в тюрьму сесть!

Вадим работал начальником охраны на заводе и носил при себе газовый пистолет. Мне показалось, что ему нравится эта игрушка, так как он постоянно вертел её, перекладывал или просто касался кончиками пальцев. Мужчина с пистолетом. Вооружённый мужчина.

— Но и по правилам всё должно быть! Я должен его убить по всем правилам! С секундантами, врачом, всё как положено!

Что я чувствовал? Одним словом не скажешь... Ощущений было множество, как людей на барахолке в воскресное утро, с изрядным растяпством проталкивающихся в толпе и замирающих в предчувствии жульничества.

— Будешь моим секундантом?

Вадим не просто надеялся, а был уверен, что я на ЭТО не пойду. Он ничуть не сомневался, что я стану его отговаривать и смогу убедить, что всё это глупая шутка, ребячество и затея, по нашим временам, невозможная.

— Буду! — сказал я, не колеблясь.

Он взглянул так, словно у меня на лбу появились концентрические круги учебной мишени.

— А не боишься заделаться соучастником убийства?

— Не боюсь.

— Так что? По рукам тогда? Я могу на тебя рассчитывать?

— Да,— подтвердил я и протянул руку.

Вадим сделался спокойным, улыбнулся печально и натурально.

— Тебе позвонят на днях.

На поворотах рука Кочнева жёстко прихватывала поручень, цепляясь за него коротким движением, напоминая движение обезьяньего хвоста, всегда успевающего обвиться крепким колечком вокруг попутного сука или ненадёжной с виду веточки. Люди привычно теснились в автобусе. Лица невесёлые, сосредоточенные. Хмурые женщины поддерживают на ухабах объёмистые сумки, из которых выглядывают серебристые, как гусарские пуговицы, шляпки молочных бутылок, острые стрелки зелёного лука и крутые бока хлебных батонов. У мужиков выражения ещё мрачней. Не любят мужики толкаться в автобусах.

Кочнев заставлял себя разглядывать людей, надеялся, что это как-то отвлечёт его, и он сумеет хоть на время забыться. Напрасно. Мысли ложились кучно, как пули профессионального стрелка.

Днём к снабженцам заглянул Вадим, просунул голову и небрежно поманил его пальцем. Кочнев вышел.

— Ищи секундантов, сучонок! Я согласен. Или ты думал, что я отнесусь к этому как к безобидной шутке? Ошибаешься. У меня уже секундант есть. Так что, давай, не тяни. Доктор тоже на примете имеется.

— Может обойдёмся без оскорблений? — захорохорился Кочнев.— Секундант будет завтра же, не беспокойся.

— Отлично! Чем скорей, тем лучше! Насчёт оружия есть соображения? Или предоставишь мне этим заняться?

— Если у тебя имеется надёжный вариант...

— Имеется. Готовь триста баксов. Вариант льготный как видишь...

— Завтра будут.

— Вот и хорошо. А о деталях пусть договорятся секунданты. У меня нет никакого желания общаться с тобой лишний раз.

— Взаимно.

«Да, похоже, дуэль состоится. И очень хорошо, что состоится. И я его прикончу! Или он меня? В решительности, кажется, Вадиму не откажешь... Но до чего же всё это глупо! Вот взять сейчас и рассказать всем этим людям о причине ссоры... Так ведь не поверят.

Нас, снабженцев, пятеро в одной огромной комнате вместе с начальником, Тимуром Казимировичем, пожилым и болезненным дядькой, у которого в руках чаще оказывался голубенький больничный листок, чем какой-нибудь рабочий документ. Ещё Юрка Серёгин, незатейливый и безвредный пьяница. И две блондинки (крашеные, конечно), примерно одинакового возраста — чуть за тридцать. Обе неудовлетворённо замужние, что сделало их почти подругами и сильно повлияло на тему разговоров между ними. Неудовлетворённая женщина далеко не лучший вариант, когда ты вынужден с ней общаться ежедневно. Предпочтительней иметь дело с дамой из стабильной семьи, появляющейся утром с доброжелательной улыбкой.

Любка и Маринка тоже улыбались, но так, что кроме них никто не знал повода, поскольку они прежде жадно и скрытно перешёптывались, поглядывая то на меня, то на Серёгина. Но мне всё же казалось, что на меня чаще... Что Серёгин? Жена, взрослая дочь, смешная заначка, бутылка вина... Скучно. Я же совсем другая история... За сорок и ни разу не женат... Тут есть простор для воображения... Превосходный объект для насмешек. Я комплексовал и бесился, когда они начинали шушукаться и болезненно ожидал косых взглядов, полных издёвки.

Вадим пришёл и, как всегда, без натуги завёл какую-то болтовню с ними. Есть у него эта завидная манера общения с женщинами — раскрепощённая, ироничная, но в меру.

— У моего отпуск на носу. Кому-то — радость, а для него — мука,— посмеивалась Любка.— У меня-то отпуск будет только через полгода... Вот он и мучается теперь — то ли поехать на юг и меня одну оставить, то ли не рисковать!

— А риск-то большой, Любаша, скажи уж правду? — подхватил Вадим.

Любка засмеялась с откровенной многозначительностью.

— Ну, что мужики за идиоты такие? Вот мы, бабы, не боимся Вас отпускать? Езжайте на здоровье. Не мыло... А что же Вы так переживаете? Женщина это торт, который противопоказано есть в одиночку.

— Так мужики готовы подавиться скорей, чем поделиться... Ты что, не знаешь этого? — подсыпала Маринка от своего пуда соли.

— Собственники! — кокетливо бросила Любка.

— Ну, уж? — притворно заупрямился Вадим.— Вот мы с Кочневым, положим, никакие не собственники. У нас с женщинами отношения особые — «ни войны, ни мира», как говорил Ленин.

— Троцкий,— поправил я.

— Что Троцкий? — резко (намного резче, чем требовалось) обернулся Вадим и метнул яростный взгляд.

— Эти слова принадлежат Троцкому, и сказаны были им в связи с дискуссией о Брестском мире,— каюсь, не сдержался и произнес всё это наставительным тоном.

— Ты путаешь.

— Нет, это ты путаешь. Учти, я всё-таки историк,— меня уже начинало трясти. Да, трясти... Звучит, конечно, постыдно... Пояснить требуется... Ведь мы с Вадимом друзья, почти друзья... Мы и в гости к друг другу ходили, и он даже навещал меня в больнице в позапрошлом году (аппендицит вырезали). И мать моя к нему по-доброму относится, она и теперь ничего не знает. Вот какая хреновина... Не глуп он, это правда. Но если б Вам пришлось с ним пообщаться хоть час-другой... Самомнение запредельное! У меня больное самолюбие! Я амбициозен до самой крайней точки, до Северного полюса. Но и он, Вадим, никак не меньше, чем до Антарктиды. Вот так! Вот из-за этого мы никогда не смогли бы стать настоящими друзьями. Из-за того, что всё наше знакомство давно уже превратилось в изнурительное соревнование в интеллекте. Меня не колыхнуло бы особенно, если б Вадим стал богат, заимел шикарную машину и кредитные карточки. Богатый приятель ничуть не хуже бедного. Но я, кажется, готов был принять смерть, нежели согласиться, что его интеллект выше моего. Состязание наше, в котором ни он, ни я ни за что бы не признались, обострилось и дошло до какой-то противоестественной грани. Я замечал, что ему, также как и мне, становится всё трудней сдерживаться. Мы оба всё отлично понимали и знали об этом, о том, что нам друг друга на этот счёт не перехитрить. И это нас обоих злило.... Настолько, что каждая встреча стала угрожающей, как передний край фронта. Не доставало одного случайного выстрела, чтоб вызвать беспорядочный и бессмысленный огонь с обеих сторон. А когда устанавливается такое положение, оно ВСЕГДА заканчивается этим выстрелом, упраздняя тем самым всякое понятие случайности. Да, господа, это так! ВСЕГДА найдётся тот, кто не выдержит и пальнёт, и избежать этого можно только в одном случае — изначально не брать в руки оружия.

Вот тогда и прозвучал этот неслучайный и предсказуемый выстрел...

— Это ты историк? Не смеши, недоучка!

— Ну, знаешь, мне, наконец надоело твое безмерное самолюбие и хамство,— взревел я и даже вскочил.

— Ты — закомплексованный! Ты ещё голос смеешь повышать?

— А ты? Ты на себя посмотри! С тобой же не может ужиться ни одна нормальная женщина!

— Куда ты лезешь? Что ты в этом понимаешь, если до сих пор ходишь в девственниках? А, может, ты голубой? Или импотент?

Тимура Казимировича в тот день не было (очередная хвороба одолела), Серёгин был с похмелья и следил за нами равнодушно, Любка и Маринка еле сдерживали смех.

Наверно, Вадим почувствовал, что перегнул палку. Но он из тех, кто никогда в этом не сознается.

— Пока, девочки,— ухмыльнулся натужно в их сторону и швырнул взгляд в мою, словно брызнул ядовитой кислотой.

До конца дня «девочки» поочерёдно подставляли друг другу ушки и отвратительно смеялись.

Мне казалось, что я схожу с ума. Как будто подлый стрелочник перевёл стрелку и я, как голова обречённого состава нёсся в тупик, гонимый грузовыми вагонами неудачно прожитых лет. И в конце дня сел и составил текст, вставляя почему-то несовременные, вышедшие из употребления слова... Глупо... По пути зашёл к Вадиму и, ни слова не говоря, бросил письмо прямо перед ним, на стол».

Автобус, кряхтя, приостановился, подхватил кого-то и двинулся дальше. Кочнев запоздало признал свою остановку.

Нелепица эта, меж тем, запала мне основательно, как провалившаяся сквозь дырявый карман и застрявшая в полах пиджака зажигалка. Снова и снова рука ощупывала случайный предмет, занявший не своё место и вносящий дискомфорт. Однако, в конце следующего дня ощущения уплотнились, сошлись в одной точке и выдали вполне усваивающийся вариант. Меня тревожили не слова Вадима, не содержание того, о чём он говорил, а та интонация, которую я уловил при прощании, и в которой равномерно распределялись спокойствие, печаль и натуральность. Неужели я неправильно оценил ситуацию? Ошибся? И возможно ли, чтоб этот бред стал реальностью? Чем больше я задумывался, тем сильней поддавался сомнениям. Действительно, а почему бы и нет? Но моя роль тогда в этом деле? Что же, значит, мне следует покорно подчиниться и принять участие во всём этом дерьме? И никак не воспротивиться очевидному безумию? Так кто же я сам в этом случае? Я даже не поинтересовался причиной ссоры, и Вадим ничего пояснять не захотел. А зря. Если бы мне это было известно, то теперь много проще было бы оценить положение.

Тревожные размышления прервались на третий день. Вечерний звонок застал меня в ванной, пришлось наскоро обтираться и прошлёпать мокрыми ногами к телефону. «Спроси, может, перезвонят попозже?» — крикнул я жене предварительно. «Нет, говорят очень срочно!»

— Здравствуйте! Меня зовут Михаил! Я, так сказать, представитель второй стороны... Надеюсь, Вы понимаете...

— Да, догадываюсь.

— Пора определяться.

— В каком смысле?

— Ну, всякие там детали обговорить. Вы же в курсе?

— Да, да, в курсе, конечно.

— Предлагаю завтра встретиться. Как Вы на это смотрите?

— Как? Да, не знаю.

— Но Вы же дали своё согласие?

— Дал.

— Так в чём дело?

— Хорошо, хорошо. Где, во сколько?

На встречу явился человек в военном, в капитанском звании. Невысокого росточка, курносый, светлоглазый, пытающийся напустить на себя строгость. Зашли в кафе, сели за столик.

— Место у меня на примете имеется. Совершенно безлюдное и безопасное. Ехать часа два, но дело того стоит,— начал он.

— Простите, Михаил, а Вам не кажется, что всё это дело — сплошное безумие?

— Не понял.

— Ну, Вы бы сами стали стреляться на дуэли?

— Я бы нет. Но, между прочим, если б пришлось, то обязан был бы предупредить, что стреляю без промаха.

— Вот, видите! Вы бы не стали стреляться. И я бы, разумеется, не стал. Потому что это глупо, неестественно и не укладывется никак в нашу жизнь. Как же мы можем позволить совершать эту глупость другим?

— Каждый сходит с ума по-своему, и каждый имеет на это право. Зачем лезть не в своё дело? Хотят стреляться, пусть стреляются!

— Но мы как бы становимся соучастниками... Разве нет?

— Я специально изучил Уголовный Кодекс. О дуэлях ничего не сказано. Тем более, о пассивном участии. Можете не беспокоиться.

Я догадался, что капитан из тех людей, которых в музее, например, привлекают яркие картины с понятным сюжетом.

— Ну, ладно. А оружие? — вяло поинтересовался я.

— Достали два «Макарова». Ваш приятель, кстати... Передали их мне, чтоб проверить исправность и прочее. Всё в порядке.

Капитану понравилось, что я перестал задавать несущественные вопросы, а перешёл к обсуждению конкретных вещей.

— А доктор?

— И доктора Ваш приятель разыскал. Гинеколог, правда... Да сойдёт!

— И что дальше? Когда?

— Решили завтра. А что тянуть? Вы — не против?

— Завтра? Хорошо, пусть будет завтра.

Мне тоже захотелось поскорей покончить с этим делом. Идеально было бы вообще отказаться, но я не находил в себе абсолютно никаких сил для этого. События выстроили ходы и толкали в спину, и ничего другого не оставалось, как только пройти по ним до конца.

— Из-за чего всё это? Вы знаете, хотя бы, причину?

— Интересовался. Но Фёдор отмахнулся, сказал, что причина веская, личная, а знать — не обязательно. Что, и Вам она неизвестна, как я погляжу?

— Да, неизвестна.

— Да и не стоит над этим голову ломать, я так думаю. Из-за чего мужики стреляются? Из-за баб! Верно, и наши друзья не смогли бабу поделить. Что тут долго думать?

— Пожалуй, Вы правы! А этот, Фёдор, он — что за человек?

Капитан посмотрел на меня с сожаленьем.

— Нормальный человек. Мы с ним в одном доме живём. Скромный, вежливый, мухи не обидит! А Ваш друг каков в этом смысле?

— Да, тоже нормальный как будто... Как все вокруг, такой же...

Утром я суетился больше обычного, и всё время поглядывал на часы. Опаздывать я не люблю, но не считаю за трагедию, когда заявляюсь на работу на десять-пятнадцать минут позже. Изредка такое случается. Быть же неточным сегодня представлялось нарушением всех правил, установлений, традиций, придуманных давным-давно и ставших неписаным мерилом человеческого достоинства и порядочности. Когда я смотрел на происходящее со стороны, то вся эта история вызывала у меня неприятие, издёвку, презрение. Но стоило мне переместить узелок сознания из левого полушария в правое, как я превращался из созерцателя в участника и тогда все эти штуковины — правила, установления и традиции начинали давить на меня и вынуждали совершать все те действия, которых требовали события.

На вокзале догадался, что и остальные затеяли возню с узелком. Никто не стал здороваться за руку, ограничиваясь старомодно (и театрально) кивками и отворачивая глаза в сторону, стыдясь, конечно, самой этой церемонности да и всего происходящего, а ещё больше, стыдясь очевидного понимания того, что ни один из нас не в силах остановить начавшееся действо. Впрочем, капитан, единственный, не отворачивал глаз... А вот его спутник, избыточно тяжёлый с виду, словно на плечах его застрял невидимый груз, напрягался очевидно, с усилием, будто разворачивал лодку против течения. Полноватое лицо его стало похожим на розовый воздушный шар. «Кочнев»,— назвался он. Пятый, доктор видать, поначалу вообще не запомнился.

Как было заранее условленно, мы расселись в разных вагонах, но по соседству. Вадим занял место у окна, зафиксировал голову в одном положении, будто это был фотоаппарат на треножнике и в нашу сторону не оборачивался. Я сел рядом, гинеколог напротив.

Гинеколога звали Семёном. Он был из тех мужчин, в которых бесполезно искать хотя бы одну видимую чёрточку мужественности. Всё в его внешности, каждая деталь, наоборот, выполняла противоположную роль. «Метр с кепкой», если говорить о росте, так это точно про него, лучше не скажешь. По редкой тщедушности любой догадывался сразу, что хорошо откормленная овца перевесит его запросто. При большей насыщенности голубого цвета его глаза могли бы выглядеть, как у молодого Ален Делона — озорно и нахально. Но вместо того, они были сильно разведены бесцветными и невыразительными красками, только подчёркивающими отсутствие всякой воли. И было понятно, что Семёну всё это хорошо известно, и он давно отказался от напрасных потуг производить другое впечатление.

Он сидел напротив и открыто трусил, вызывая своей правдоподобностью симпатии.

— Вам нравится Ваша работа? — задал я не очень тактичный, но вдруг залетевший в голову вопрос и застрявший там назойливой мухой, прорвавшейся сквозь занавески в комнату.

— Да. И привык к тому же. Уже пятнадцать лет,— ответил он настороженно, прислушиваясь и, скорей всего, ожидая подвоха.

Мне стало очень неловко от этой мысли.

— Не обижайтесь на меня за эти расспросы. Вы, наверно, понимаете, что для мужчин они имеют особый интерес. Взаимоотношения двух полов в такой плоскости... Любопытно.

— Да, я понимаю. Но на самом деле тут нет ничего любопытного. Обыкновенная работа.

— Не представляю, простите, как можно оставаться хладнокровным при виде обнажённого женского тела,— улыбнулся я.

— Я вижу другими глазами. Всё очень просто.

Я дотронулся до Вадима. Мне хотелось, чтоб он принял участие в разговоре. Тогда, появился бы, какой-то шанс что-то ещё понять, и, может быть, успеть ещё как-то повлиять на события.

Да, поезд нёс нас по избранному маршруту, приближая к намеченной цели; да, в соседнем вагоне сидели двое, и у одного из них было совершенно непримиримое выражение лица; да, рядом со мной сидел человек с таким же выражением (налёт смущения и у того, и у другого не снижал непримиримости, а наоборот, придавал ей зловещий, почти трагический смысл). Всё так! И всё же...

— Вадим, а ты бы смог сохранять хладнокровие при виде обнаженной дамы, да будь ещё она красавицей?

— Сейчас смог бы. Вот если б в эту минуту...

И я опять почувствовал в его словах то же, что тогда, при прощании — спокойствие, печаль и натуральность. И мне стало также страшно как гинекологу.

— Вадим... А может... Может, не надо?.. — растерянно прошептал я, чуть наклонясь в его сторону.

— Назад ходу нет. И об этом больше — ни слова! — решительно, жёстко, мгновенно. И в этой мгновенности мне опять почудилась декоративность. Я окончательно запутался в собственных ощущениях.

Место действительно капитан выбрал с умом. Это стало ясно ещё на станции. Кроме нашей пятёрки на перроне не оказалось никого. Капитан с Кочневым пошли впереди, а мы, отстав так, чтоб не слышать их разговора, двинулись следом. Шли около часа. Сначала долго по открытому полю, потом вдоль какой-то извилистой речушки, недоступной из-за разросшейся осоки и, наконец, свернули на тропинку, уводящую в буреломный неуютный лес с канавами, с запахом сырой глины.

На поляне капитан остановился и дожидался нашего приближения. Кочнев ёжился и озирался по сторонам.

— Пришли,— сказал капитан деловито.— Можно приступать...

Он отмерил пятнадцать шагов, о которых мы успели договориться. Делал это тщательно, стараясь подвести шаг под условный метр. Исходные позиции стрелков обозначил колышками.

— Все готовы? — спросил, обращаясь ко всем и не глядя ни на кого, поверх наших голов.

Гинеколог отошёл настолько, насколько это не могло показаться бегством, и стоял тихо и смирно, как перед расстрелом.

Я заставил себя посмотреть прямо в глаза Вадиму, но он не дал мне этого шанса, успев отвернуться.

— Я готов,— хрипло сказал он.

— Я тоже готов,— быстро и нервно отреагировал Кочнев.

— Ну, что ж, тогда — приступим,— подвёл черту капитан. Он нагнулся и раскрыл приютившийся собачкой возле ног потёртый кожаный портфель, порылся в нём и извлёк картонную коробку, живо напоминающую известный по кино дуэльный ящичек для пистолетов. Капитан без сомнения уважал традиции.

— Прошу, господа! — галантно пригласил он противников.

Вадим и Кочнев сблизились и нерешительно затоптались перед открытой коробкой, зависшей неподвижно в уверенных руках. Капитан торжественно молчал, осознавая, что сделал всё, что мог и сделал от души, честно, ответственно, как и подобает человеку военному, привыкшему к дисциплине и исполнению своего долга.

Вадим и Кочнев, однако, продолжали переминаться с ноги на ногу, словно жених с невестой перед алтарём.

Я стоял поблизости — лишний, ненужный, посторонний, испытывая огромное желание отойти к гинекологу, поговорить с ним о чём-нибудь, хоть о его работе, хоть о чём, но никуда не шёл, а неотрывно наблюдал за каждым движением двух человек. Всё происходящее до сих пор и нерешительность тоже, всё это не вызывало отторжения и легко объяснялось. Поэтому я моментально ощутил противоестественность жеста, когда увидел, что Кочнев сунул руку за пазуху и неожиданно вытащил книгу. Я изумлённо смотрел на него. Жаль, что не приметил выражения лица капитана. Предполагаю, что это было из ряда вон выходящее зрелище. Кочнев, ни на кого не обращая внимания, перелистывал страницы.

— На, на, смотри,— закричал он.— Убедись в том, что я прав!

Он тыкал раскрытой книгой в физиономию Вадима.

— Ну, смотри же! Видишь? Вот здесь. Читай. «Ни войны — ни мира». Троцкий! А что я говорил? Так кто из нас прав? Что, не нравится? — орал он.

Вадим инстинктивно отступил на шаг и, вдруг, размахнувшись, двинул Кочнева в челюсть. Книжка кувырнулась подбитой уткой и завалилась под ноги. Кулаки словно ожидали сигнала. Удары сыпались с такой скоростью, что ни один из них не мог стать решающим. Сила расходовалась в быстроте. Зато эти удары эффективно видоизменяли внешность, будто кто-то спешно решил загримировать их под клоунов. Через пять минут дерущихся было трудно узнать — глаза тонули в опухлостях, как в болотной трясине; носы и губы обильно выделяли кровь, заляпав лица, руки, локти, пиджаки и даже оставляя отметины на брюках.

К тому времени капитан очухался, и тогда только я увидел его лицо. Он повернулся ко мне, не опуская картонную коробку, и закричал:

— Что ты стоишь? Разнимай их!

— Нет! Нет! Не трогайте их! Не мешайте! Не трогайте! — через поляну нёсся визгливый голос гинеколога. Он подбежал ко мне и вцепился в руку, не понимая того, что я и не думал вмешиваться в драку. Мне уже было ясно, что дуэли не будет, и я удивлялся недальновидности капитана.

Вадим и Кочнев выдыхались. Удары стали редкими, неточными и бессильными, ноги заплетались. Они начали приостанавливаться, отплёвываясь и переводя дух. Книжка, которая имела какое-то непонятное для нас значение во всей этой истории, лежала растерзанной, безжалостно втоптанной в грязь, вместе с тем тайным смыслом, который в ней, вероятно, заключался и который ставил под сомнению нашу с капитаном версию о женщине...

— Ну, что, пожалуй, достаточно! — я обретал уверенность.

Несчастные, они, видать, давно ждали этой команды, потому что сразу же опустили перетрудившиеся руки. Капитан стоял в той же позе.

— Спрячь уже... Ничего не будет...— подошёл я к нему.

С некоторым усилием, но мои слова дошли до него. Он присел и аккуратно сложил боевые принадлежности.

Противники стояли в нескольких метрах друг от друга, ощупывали раны и боролись с кровотечением. Вадим закидывал голову, прикладывая платок, превратившийся в окровавленный комочек.

Я вытащил свой, убедился, что он свеженький и предложил Вадиму, про запас.

— А ну убери! — рыкнул он.

Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de