БАЗАР, ВОКЗАЛ, МИЛИЦИЯ
В другом городе, может быть, ничего бы и не вышло, но если в Риге соединить линиями эти три точки — базар, вокзал, милиция, то получился бы равнобедренный треугольник. С Бермудским ему не тягаться... Да и зачем? Какое мне дело до Бермудского треугольника? Пускай себе живёт... или стечёт в какую-нибудь дыру... Подозреваю, что рижский треугольник существует только в моей голове. А раз так, то выходит, что я единственный кто знает его смысл... Дело в том, что я прожил в нём сорок три года и мог бы считаться аборигеном, если бы не парочка глупейших на мой взгляд обстоятельств. К сожаленью, лишь на мой взгляд... Во-первых, я родился вне пределов треугольника. Кроме того — вне пределов Риги, а самое непоправимое — вне пределов Латвии. Родился я в Сибири. Когда-то никому и в голову не могло прийти, что такая мелочишка способна влиять на судьбу! Да родись ты хоть в болоте... Какая разница? Оказалось, что огромная и невероятная, а тот факт, что я начал с трёх лет обживать треугольник, наоборот, оказался махоньким и незначительным как мелкая монета в кармане. Но это первое обстоятельство могло бы сойти всего лишь за сломанную ступеньку или даже за раскуроченный лестничный марш, который всё-же, изловчившись, можно было бы перемахнуть. Для этого, всего-то, нужно было родиться латышом! А я, как на грех, родился финном! Не догадалась моя мамочка выйти замуж за латыша... А в Сибири они водились, как известно, и спустя много лет, хоть и с боем (да, да, не удивляйтесь — с боем! латыши, выяснилось — самая принципиальная нация в мире!) их стали допускать в родные пенаты и даже! не сразу правда — давать гражданство! Вот это второе обстоятельство куда непоправимее первого! Можно стать евреем, если всей душой примешь заповеди Моисея; можно стать русским, если не разоблачит Макашов; можно стать американцем. Стать латышом — это за пределами возможного! Латышом можно только родиться да и то, кое-кому, это ещё требуется доказывать через суд. Не иначе! Потому мои претензии на аборигенство в треугольнике имеют значение только для меня одного. Кому ещё может быть важным, что там находилась моя школа, что там я впервые подрался, впервые поцеловался, впервые влюбился и впервые развёлся? Так как я могу после этого сравнивать рижский треугольник с Бермудским? Вы меня понимаете?
Какое мне дело до Бермудского треугольника? В шестнадцать лет я мечтал быть рабочим. Пролетарии всех стран — соединяйтесь! Здорово! Выходить после смены в одной компании с потомками тех, кто в семнадцатом начал строить «счастливую жизнь». А теперь стать одним из них! В школе я обожал историю. Вот в чём дело... И я пошёл на завод. Учеником токаря. Шесть месяцев кряду, каждое утро мастер давал мне одно и то же задание: заточить резец с канавкой. В конце концов, затея превратилась в настоящее представление. Старые усатые токари бросали станки и собравшись полукругом изумлённо раскрывали рты, поражаясь моей бестолковости. Десятки, сотни раз мне показывали как в замедленной съемке весь набор приёмов, ухватов, хитростей. Безрезультатно. — Коля! Пойдём, посмотрим. Гляди, Андрей резец пошёл точить! Мужики «падали в осадок». — Давай, Андрей! Так его, падлу! Ты ему, главное, продохнуть не давай! Я, конечно, злился, но пытался отшучиваться. Потом, отсмеявшись в своей клетушке степенно подходил мастер. — Ну что ржёте? Помогли бы лучше. А ну, марш по местам! Через полгода, когда нужно было присваивать ученикам разряды, мастер улучил момент и подловил меня одного. — Знаешь, Андрюха, я тебе второй разряд дам. Пусть он как память будет в твоей трудовой книжке! Но дело это не твоё. Точно. Я на заводе тридцать лет. Знаю, что говорю. — Спасибо, Иван Кузьмич! Я и сам вижу, что не моё это дело. Теперь признаюсь, что иногда гордо заявлял: «Я тоже рабочим начинал. За токарным станком стоял». Стоять-то стоял... Это правда...
Я тоже рабочим начинал. За токарным станком стоял... Но, кажется, мой темперамент был не в состоянии слиться в едином порыве с бездушным станком! Темпераментный человек — существо общественное. Если же к темпераменту добавляется ум, выдержка и чувство меры, особенно, в отношении спиртного, то можно не сомневаться — обладатель вышеперечисленных качеств обязательно добьётся успеха в жизни! Темперамент — единственное, что мне не изменяло никогда... Не сумев «влиться в передовые ряды рабочего класса» за полным отсутствием «рабочей жилки», я не стал сильно расстраиваться и переключил своё внимание на гуманитарную сферу. По всему выходило, что именно здесь у меня наиболее предпочтительные шансы. Я складно говорил, грамотно писал и быстро находил общий язык с людьми. И уже не хотел вкалывать на заводе! И спиртное не было помехой... Тогда оно лишь застенчиво переминалось с ноги на ногу перед входом в мою жизнь, как нерадивый ученик возле дверей кабинета директора. Марксисты были правы, когда говорили, что «бытие определяет сознание». Я жил в обществе, в котором люди стремились поменьше работать и побольше зарабатывать. У некоторых получалось. А почему бы не у меня? Поэтому я не считаю, что попал в пожарную охрану и стал инспектором случайно, хоть на первый взгляд так всё и выглядело. На самом-то деле вариантов было — «вагон и маленькая тележка», но выбор был сделан в эту сторону. Какая ж тут случайность? Я не намерен доказывать, что все действовали по той же схеме. Нет. Всё зависит ведь от индивидуальности! Для того, чтоб поступать так, как поступал я, надо было обладать способностью складно говорить, грамотно писать и уметь сближаться с людьми. Последнее обстоятельство самое важное! Оно означает, что Вы человек гибкий и обладаете свойством приспосабливаться. Из таких людей получались комсомольские и партийные работники, разведчики, дипломаты, милиционеры, лекторы общества «Знание», знатные мошенники и элитные проститутки, спекулянты. У меня, например, был знакомый замполит с торгового судна, который спекулировал бельгийскими коврами, джинсами и тканями. Очень не бедный был человек! И при этом — идейный... А кто приспосабливаться не умел, тот перевыполнял, если удавалось, норму на заводе или на фабрике и ненавидел «приспособленцев». Не брезгуя, однако, прикупить «с рук» какую-нибудь заграничную шмотку и уж вовсе не считая за преступление унести что-нибудь с родного завода. Было бы что...
Темперамент — единственное, что мне не изменяло никогда... Он же обеспечил меня язвой по крайней мере лет на двадцать раньше «нормативного срока». Середина июля. Утречком, после завтрака я выхожу в госпитальный дворик и, стараясь держаться в тени, прогуливаюсь по аллее. Заработал язву, не успев дослужиться до офицерского звания. На мне новенький махровый халат. Когда симатичная, ещё не старая кастелянша попыталась всучить мне ободранное тряпьё, в котором стыдно было бы появиться даже в бедняцком квартале Гарлема, я тут же включился и за пять минут так обработал её, что она пошла на другой склад и притащила абсолютное новьё. Это и есть способность «сближаться с людьми». Я иду, заложив руки за спину и жмурюсь как от фотовспышки, когда солнечному лучу всё-же удаётся пробиться сквозь кроны деревьев. Навстречу, придерживая двумя руками живот, приближается майор Куликов из Главного Управления. Издалека кажется, что он тащит арбуз. Поравнялись. На майоре то самое тряпьё, которое мне не подошло. Майору — в самый раз! — Гляжу я на тебя, Румянцев и думаю — быть тебе полковником! — говорит Куликов. Мужик он бесхитростный, простой, потому произносит всё это без всякой зависти, но с восхищением. Я смеюсь. Перспектива стать полковником мне и самому улыбается. А главное — эта перспектива не кажется недостижимой. Стать дипломатом — это, да! Это мечта несбыточная! Я уже в том возрасте, когда такие вещи начинаешь понимать. В дипломаты — два пути. Или иметь родственника-толкача или удачно жениться. Родственники мои, к несчастью, все из другой, так сказать, социальной среды, а жениться я уже успел и обзавёлся тёщей, которая за тридцать лет жизни в городе так и не избавилась от деревенского диалекта. У меня оставался единственный путь — в полковники пожарной охраны!
Перспектива стать полковником мне и самому улыбается. Но... Мою пожарную карьеру поломал капитан Криворотов. А я уже и в Университет поступил на юридический, и в коллективе успел стать «своим парнем»... Ещё бы лет двадцать сознательной службы и быть бы мне полковником! Ах, Криворотов, Криворотов... Образованных в пожарной части в ту пору можно было встретить так же редко, как лошадей в большом городе. Предположим, я знал только одну лошадь. То есть я не был с ней лично знаком, но... Она принадлежала цыганской семье, жившей почти у городской черты. В нашей части с высшим образованием был её начальник — капитан Тимофеев. Не старый, из недавних выпускников. Он как-то очень часто впадал в гнев. По-моему, ему просто нравилось это состояние. Полноватое лицо и внушительная шея моментально окрашивались в пожарный (что символично!) цвет, словно, капитан приблизился до опасного расстояния к бушующему пламени и принял на себя его грозный отблеск. Второго такого хама мне не удалось встретить потом ни разу (при всём разноцветии, как в ботаническом саду). Таня Горшенёва, наш младший инспектор, доходила до таких рыданий, что мы опасались за её психику и держали наготове сильнодействующие успокоительные таблетки. Не помогло. Через два года она сошла с ума, а Тимофеев получил повышение по службе и перешёл в Главное Управление. В чём секрет памяти? Одни утверждают, что запоминается только добро. Мой знакомый рассказывал как-то об армейской службе. «Да»,— говорит,— «всякое бывало, но вспоминать хочется лишь смешное да весёлое». Так вспоминается лишь смешное и весёлое или хочется вспоминать лишь смешное и весёлое? Я не спросил. Не уточнил... Но, возможно, так оно и есть. Одним вспоминается исключительно добро, другим — зло. И если это так, то мне следовало бы сделать неутешительный для себя вывод. Добро должно вспоминаться добрыми людьми, а зло — злыми. Я, наверное, злой человек. Этот неприятный вывод слегка опровергает то обстоятельство, что если запустить руку в мешок моей памяти, то можно без труда нащупать массу забавных историй... Я мог бы, конечно, добавить в своё оправдание, что по-видимому разница на самом деле состоит в том, что одни не хотят вспоминать злое, а я — хочу! Это ли не доказательство того, что я — злой? Злой так злой! Всё — не дурак... Я «отпахал» на Советский Союз двадцать с лишним лет и заметил, что чем выше начальник, тем просторней в его голове. Как в складе, из которого всё вывезли, пол подмели, а стены вымыли. Расклад системы приблизительно такой. Сразу после революции, когда всех «умников» распихали частью по лагерям, частью пустили в расход, а остальных выкинули шофёрами и посудомойками в Париж, пришли другие «умники», которым удалось слепить уникальный руководящий слой. Принцип отбора — поменьше образования и побольше хамства. Этот принцип просуществовал весь советский период. Другого объяснения такому скопищу начальников-дураков я не нахожу. Человек — кузнец своего счастья... Человек — выше обстоятельств... Утверждаю — чушь собачья! Такая же, как проповеди Карнеги или как попытка научиться логически мыслить, зазубрив учебник по логике. Если в мозгах клопы загнездились или мыши завелись, то никакой Карнеги вместе с Сенекой не помогут. Безнадёга! В конечном итоге всё сваливается в обстоятельства как грибы в корзинку! Для Наполеона такой корзинкой стал остров Эльба, для Александра Первого — крепостное крестьянство, для Николая Второго — самодержавие, для Ленина — мавзолей. Для Советского Союза — бездарность начальства, породившего бездарную систему! История — грибник со стажем! Всё подметит, всё подгребёт и всему своё место определит. Породистый белый гриб (как Наполеон) в одну корзинку, а ложный... Оно и понятно... Обстоятельства можно иногда использовать... и понимать, что ты их всего лишь используешь как взятый на прокат фрак... Нас послали в район проинспектировать колхозы. Два капитана (один из них Криворотов) и я. Поселились в райцентровской гостинице. В одном номере. Вот, кстати, пример того, как обстоятельство влияет на судьбу. Если бы мы оказались в отдельных номерах, то Криворотов не смог бы поломать мою карьеру, а я, возможно, стал бы полковником пожарной охраны! Утром разъехались в разные стороны. Мне выпало поехать в знаменитый колхоз «Тервете». Рижане хорошо знали вкус пива, которое здесь именно и производилось. Целый день, клянусь, добросовестнейшим образом я совал нос во все углы. Сдержанный председатель колхоза покорно сопровождал меня и нисколько не возражал, когда наконец мы уселись в его кабинете, и я начал сочинять акт проверки. Желательно привезти в Ригу документ, смахивающий на приговор нарсуда. Но для этого нужно было бы поехать в другой колхоз. Здесь же, на беду, нарушений выявилось такое мизерное количество, что акт выглядел почти как благодарность. Служебный «газик» ожидал возле пивного завода... Воровать — так миллион! Спать — так с королевой! Я погорел на трёх кружках пива... Смешно сказать — три кружки колхозного пива изменили всю мою жизнь! Капитан Криворотов в трусах до колен и потной майке (в облике ничего рокового) сидел за столом и грыз куриную ногу. Второй капитан был уже в кровати. Я тоже решил укладываться спать. Криворотов грыз куриную ногу и казалось, что это дело увлекло его целиком. Он ни на что не отвлекался. А через день меня вызвал начальник Управления. — Как ты посмел напиться в служебной командировке? — орал он. — Я выпил всего пару кружек пива и то после работы,— наивно и чистосердечно признался я. — Ты позоришь наши ряды! Таким как ты — не место у нас! И так далее, и тому подобное. Одним словом, я понял, что полковником пожарной охраны мне не быть, а в лучшем случае мне светит остаться рядовым инспектором в её славных рядах. Замечу, между прочим, что пожарная часть располагалась прямо в моём «треугольнике». И вместе с базаром, вокзалом и милицией создавала специфический колорит геометрической фигуры. Я, конечно, не буду оспаривать загадочность Бермудского треугольника... Но странные совпадения, так или иначе отразившиеся на моей жизни происходили именно в моём треугольнике...
Ещё бы лет двадцать сознательной службы и быть бы мне полковником! Ах, Криворотов, Криворотов... С Олегом Архангельским мы учились в одной школе, но в параллельных классах. Олег, вопреки очевидной внешности боролся с общественным мнением по поводу своей национальности. И чем активней он сопротивлялся, тем неубедительней становилась его позиция. Это у него был «пунктик», так как во всём остальном он был не только наравне со всеми, но и превосходил многих своей соображалкой. Мыши там не водились... Это точно! Что касается меня с моей собственной национальной запутанностью, то мне и дела не было до его «пятой» графы в паспорте... Да я и не уверен, что она там была. Я ж туда не заглядывал... Так вот, после разговора с начальником Управления я слонялся по базару (напомню, что всё это в пределах треугольника) и хоронил в душе полковничью должность. Наверно, соответствующее настроение было выписано на моей физиономии с такой же тщательностью как медвежата на картине Шишкина. — Ты чего такой смурной? Кошелёк потерял? — Олег явно посмеивался. А я обрадовался, что встретил однокашника. Хоть и не были мы близкими друзьями, а всё равно с одной школы... Как родственники... — Слушай! Раз такое дело — давай к нам! — отреагировал он на мои излияния.— Так и быть, открою тебе один секрет! И он как-то ловко сменил имидж. Только что стоял Олег Архангельский со своим «пунктиком», и вдруг в секунду он превратился в Пинкертона! Я как-будто разглядел через его плащ и пиджак во внутреннем кармане соблазнительное красное удостоверение. — ОБХСС — это тебе не уголовный розыск! Это элитное подразделение,— гордо пояснял он.— Ещё неизвестно возьмут ли тебя... Ты ведь, кажется — финн? — Так наполовину,— оправдывался я. (Кто мог знать, что через двадцать лет мне придётся доказывать собственное финское происхождение... Для того, чтоб уехать подальше от треугольника. Навсегда...) — А кто по второй половине? — дознавательно спросил Олег. Видно, он уже приобрёл профессиональные навыки. — Да хрен его знает,— ответил я с ненужной искренностью, на которую сбиваюсь всю жизнь.— Я ж незаконнорожденный и отца своего не знаю. — Это, конечно, не в твою пользу,— справедливо заметил он.— Но зато плюсом зачтётся учёба на юридическом, да и твои спортивные успехи, думаю, могут сыграть какую-то роль. Он имел ввиду мои успехи на ринге. Дрался я, действительно, неплохо и к тому времени был кандидатом в мастера спорта.
Я как-будто разглядел через его плащ и пиджак во внутреннем кармане соблазнительное красное удостоверение. Обстоятельства? Обстоятельства. Три года я «отбарабанил» опером в ОБХСС. Пришёл туда человеком с рюкзачком за плечами, в котором можно ещё было нащупать нежные мечты, мягкие, как детские игрушки, иллюзии и веру в справедливость. Ушёл как Акакий Акакиевич, с которого сняли последнюю шинель. Три года продолжалась шальная пьянка. Спиртное, когда-то переминающееся застенчиво в передней, ввалилось наглым субъектом, утратившим всякое представление о благоразумной мерке. Пили до сверхестественной одури. Наверно, так случается с каждым, кто расстаётся с иллюзиями. Иллюзия — это самое счастливое человеческое заблуждение из всех других заблуждений! Начальник отделения — должность не очень высокая, потому на этой должности можно было встретить людей, у которых в мозгах шло какое-то шевеление. В нашем отделении шеф был в прошлом моряком. Душевный, между прочим, мужик. Довольно скоро он начал выделять меня (всё из-за той же моей способности «сближаться» с людьми), и я оказался третьим... многозначительно третьим... в компании. Вторым был Янка! Породистый прибалт, детство которого прошло на безлюдном хуторе живописной Видземской возвышенности. Мне импонировало его сельское простодушие. Каждое утро начиналось с оперативной летучки. Гриша Сазонов (шеф) просматривал план мероприятий на день и или утверждал его, или говорил: «Ты что решил сегодня выходной устроить? А ну, дописывай!» Совещания наши иногда затягивались на полчаса. Однако, если гришино утро начиналось с сосредоточенного движения челюстями, переминающими мятную резинку, то это означало только одно — собрание продлится ровно минуту. За это время шеф успевал расписаться под планами восьмерых сотрудников, кося слезящимся глазом по тексту. Он спешил, как спешат на поезд или в бомбоубежище во время воздушной тревоги. — Все свободны! Дрейманис и Румянцев останьтесь! Сценарий повторялся с такой регулярностью, что половину последующих сцен мы с Янкой могли бы рассказать без запинки. Вторую часть представления предсказать не мог никто! Что касается финала, то у всех спектаклей он был один. Под утро я оказывался возле дверей собственной квартиры и ключом от сейфа пытался открыть замок. Выходила жена, и я падал в её объятия как раненный боец. Или убитый! — Вы, наверно, не против похмелиться? — начинал Гриша. Кто ж станет разубеждать начальника в таком деле, если накануне Вы даже не притрагивались к спиртному? К тому же, это означало бы, что мы отказываемся составить компанию шефу и нам, кроме того, не заманчиво провести весёлый денёк вместо того, чтоб долбать расхитителей государственного имущества в невзрачном кабинете. Количество расхитителей не уменьшалось. Наоборот, как будто росло, а праздник он и есть праздник! Какой дурак станет от него отказываться? Мы с Янкой не отказались ни разу! Из Управления выходили по одному и встречались в условленном месте. Опера, всё ж... Потом сматывались подальше от центра... И понеслось... В одном месте долго не задерживались и точки меняли, словно это могло бы кого-то сбить со следа. Конспираторы... Нас вычислили бы в три секунды, если б такая задача ставилась! Достаточно было пустить «наружку» и всё... Чтоб её засечь мало быть трезвым. Надо не пить последние десять лет... Однажды, уже хорошо нагруженные, ломились в кафеюшник и сильно возмущались, что нам никто не отворяет. То, что витрины были замазаны белой строительной краской, на это никто не обратил внимания. Тогда мы вытащили все имеющиеся при нас ключи и подобрали-таки нужный. Вошли. Кругом мусор, бумага на полу, вёдра, щётки, козлы, стремянки. И ни одной живой души. — Официант, бутылку гони! Сгною в камере! — грозил шеф.
Иллюзия — это самое счастливое человеческое заблуждение из всех других заблуждений! Но Московский район, где проходило моё воспитание — самое неудачное место для иллюзий. Как дрейфующая льдина для разведения кокосовых пальм. Московский район — это для чиновников. Для нас — «форштад» или «москачка». Поскольку советское руководство планировало всё на свете (от количества швейных иголок до количества ракет на Кубе), то и «форштад» заселялся по какому-то послевоенному плану. Там, наверно, было всё досконально продумано (постичь логику высших руководителей, увы, нам не дано), но вышло так, что образовалась в Риге независимая территория, вольное преступное сообщество. Отчаянные подростки военного времени возмужали и превратились в главарей банд. Район имел свой цвет — преимущественно землистый (фасадная краска) и свой запах — сивушный от интенсивного самогоноварения, которое по степени эффективности опережало темпы роста социалистической промышленности. В небольшом скверике (мы называли его — «техас») при свете луны Коля-бульдозер наваливался скалистой спиной на скамейку, выжимая из неё писк и приступал к воровским новеллам на сочном блатном жаргоне. Его убойные кулаки вздувались как шаровары запорожцев. Мои друзья уходили на зону монотонно, напоминая движение в очереди за колбасой. Только в той очереди триста грамм равнялись трём годам. Однажды, спустя много лет я ехал на машине из Саратова в Уральск. Неожиданно шоссе закончилось. Я вышел и обескураженно стал разглядывать препятствие. Возвышенность, заваленная разнокалиберными камнями. «Видать, сбился с дороги» — подумал я. И тут увидел, как из-за глыб, переваливаясь с боку на бок, осторожно, словно двигаясь по минному полю, показался «пазик». Также невероятно как троллейбус на Эльбрусе! — Где дорога на Уральск? — обратился я к невозмутимому шоферу, казаху по наружности. — Так ты на ней стоишь! — подивился он моей недогадливости. — И что... до самого Уральска так? — Да нет! Километров двадцать всего! К чему я это вспомнил? А к тому, что тогда, когда мои товарищи рассортировывались по зонам я, примерно, шёл по такому же бездорожью. Только не знал, что впереди... Да и о расстоянии не имел никакого понятия. Пару раз, за драки конечно, устраивался в ту очередь... К счастью, «колбаса» успевала закончиться раньше и мне ничего не доставалось... Везло? Пожалуй... А могло и не повезти... Во-во! И капитана Криворотова я бы не узнал! Разве ж это было бы справедливо? И ментом бы не стал, а стал бы как раз их добычей. Зона никого не исправляла. Уходили туда глупые щенята, а возвращались молодые волки с острыми мордами и шалым блеском в глазах. И жить они могли уже только по волчьим законам. Каждый второй, случись ему избегнуть решётки в семнадцать, превратился бы в нормального мужика. Для этого нужно было всего лишь не думать, что колония способна кому-то помочь. Не способна! Треугольник не научил меня правильно и непринуждённо пользоваться столовыми приборами, не приучил слушать классическую музыку, не приобщил к живописи и не способствовал развитию вежливых манер. Всё это пришлось навёрстывать потом и самому. Наверно, я с этим плохо справился, потому что так и не приобрёл той интеллигентности, какую иной раз наблюдаю. Деликатные улыбки, которым не веришь; приятные слова, которые не трогают; интонации, которые фальшивят как расстроенный инструмент. Речь насыщена высокопарным слогом как беспризорный пёс блохами. Такой интеллигент может возбудить любопытство в первые полчаса. Потом он превращается в губителя всего живого как кислотный дождь. Однажды меня попытались научить манерам... Я жил непродолжительное время с женщиной, которая называла меня «пассия» и любила декламировать Блока, потому что была убеждена в собственном актёрском таланте. Она работала массовиком-затейником и стихи читала как массовик-затейник — дурным визгливым голосом. Мы вышли из поезда с двумя чемоданами и сумкой. Поставили их на каменную перонную поверхность и стали ждать носильщика. Тележку подкатил дохленький юноша непонятный в этой роли. Мне стало жаль его, и я нагнулся за чемоданами, чтоб не видеть как он будет надрываться. Культработник цепко перехватила мою руку и посмотрела на меня презрительно. «До чего же ты мужлан неотёсанный»,— прочитал я в её глазах. И мне стало стыдно! И я отступил! И покраснел как будто! Но, слава Богу, театр оказался непродолжительным... Интеллигентность — это природная естественность! Во всяком случае, без этого она как тело без души! Я люблю людей, от которых распространяется человеческая щедрость непроизвольно, без всяких усилий, естественно как запах весеннего леса. Эта броская примета помогала мне всю жизнь выбирать друзей. Когда стало известно, что одна моя повесть появится в престижном журнале, я сообщил об этом своим знакомым. Одним понадобилось три месяца, чтоб восстановить нормальный пульс и продолжить общение со мной. Другие перестали звонить вовсе. Самые умные задавали один и тот же вопрос: «Сколько тебе заплатят?» Друг друга они не знали, но спрашивали одинаковыми голосами и с одинаковым видом. С видом, который демонстрировал полное пренебрежение к факту самой публикации, словно речь шла о публикации в заводской многотиражке, а главным было денежное вознаграждение. Позвонил коллега-журналист. Не звонил четыре месяца. — Ты слышал, какой в России финансовый кризис? Журналы лопаются как мыльные пузыри. Вот беда! Наверно, с твоей повестью ничего не получится... Надежда трепыхалась в его голосе как птичка в силке. Невелик, однако, выбор друзей... Да и знакомых...
Иллюзия — это самое счастливое человеческое заблуждение из всех других заблуждений! Когда я однажды прикинул на калькуляторе количество агентов в городе, учитывая на глазок и тех, кто состоял на связи в уголовном розыске да ещё и в КГБ, то мои остававшиеся мечтания о порядочности скатились тихо как непроизвольная слеза на морозе. Агентами оперативных служб становятся по принуждению. Или из любви к скромным суммам. Разговоры о сознательной помощи Родине — это для недоумков. Отношения наши были цинично-меркантильными. Мне требовалась информация, а им небольшие суммы на пропой или какие-либо привилегии. Например, безнаказанно воровать. Существовала чёткая формула — пусть агент украдёт на тысячу, но сообщит о хищении на десять тысяч; пусть украдёт на десять — сообщит о ста и так далее. Система работала вовсю. Для того, чтоб склонить человека к «добровольному сотрудничеству», иногда, прибегали к шантажу. Наиболее уязвимыми оказывались любители «оторваться» с хорошенькой женщиной. Можете удивляться, если хотите, но противников необременительного разврата надо было поискать... Нам, сыщикам это не удавалось! Заму нашего отдела пришла в голову идея. Он на этот счёт вообще был по-своему гениальным. На одном крупном предприятии товар уходил «налево» с такой изобретательностью, что скоро не оставалось сомнений — комбинация придумана незаурядным «творческим коллективом» с применением какой-то новинки, какой-то изюминки. Это была непреодолимая шарада, неподдающийся кроссворд. Все наши предположения и догадки улетали не в ту сторону как мяч последнего мазилы, неспособного попасть с трёх метров в пустые ворота. Вот тогда зам и выдал идею. — Надо вербануть одного из этой компании,— сказал он.— И я уже прикинул кого и наметил план всей операции. Задумка поразила даже наше воображение. Итак. Что нам предстояло? Объектом для шантажа зам выбрал главного инженера этого предприятия. Высокий лобастый мужчина лет тридцати пяти. Женат, есть дети. Во всём проявляет умеренность. — Не соблазнится он на нашу Галку,— уверенно объявил Гриша. — Не соблазнится? Ещё как соблазнится! — завёлся зам. Галка женщина «от и до». Тут и спорить нечего! На любом конкурсе красоты могла бы претендовать на приз! Каждый раз, глядя на неё, всплывали жгучие сцены из фильмов об Анжелике... Завербовали её лет десять тому назад и была она в абсолютном доверии, так как за эти годы не раз делом доказала свою надёжность. Галка должна была познакомиться с нашим объектом. Детализировать этот момент не стали ввиду ничтожности его исполнения. Для Галки это, что два пальца... Проблемы виделись в дальнейших шагах. Дальше она должна была поводить его за нос пару недель, а потом обмолвиться о приближающемся «дне рождения». Инженер, разумеется, станет приглашать её в ресторан. А Галка предложит оригинальный вариант — справить «день рождение» в «её» загородном доме. Но чтоб всё это не выглядело слишком откровенно, она скажет, что будет ещё несколько друзей. В качестве «друга» наметили кандидатуру агента Бориса. Я теперь использую не настоящие имена и не рабочие псевдонимы, а придуманные. Не это важно, не правда ли? Борис был агентом наполовину. Он был оформлен по всем правилам. С него была взята подписка о добровольном сотрудничестве. У него имелся псевдоним. И всё-же он был липовым агентом. На самом деле Борис был приятелем нашего сотрудника и привлечён к делу с единственной целью — возможностью списывать на него нецелевые расходы. Кое-что перепадало и ему, конечно. Надёжность его не подвергалась сомнению и потому он был посвящён во все подробности предстоящего дела. Кроме того, ему поручили подобрать спутницу, подходящую для такого дела. Подразумевалось, естественно, что это будет дамочка без комплексов. — Хорошо бы, чтоб весь ваш бардак закончился пьяной групповухой,— наставлял главный стратег отдела. Само собой, что всю эту оргию следовало заснять предварительно установленной аппаратурой. — И тогда инженеру крышка! — подвёл итог зам. Самое простое в этом деле — найти загородный дом и напичкать его техникой из НТО (научно-технический отдел). Вдруг выяснилось, что автомобильные права есть только у инженера. Не хватало, чтоб он был за рулем, а следовательно — не пил, тогда как стояла совершенно противоположная задача! Инженер должен хлестать так, чтоб его несло на приключения подобно Дон-Жуану! — Ты поедешь с ними, Румянцев! — решил проблему зам и ткнул в меня длинным пальцем.— Будешь за шофёра. А заодно возьмёшь дело под свой контроль.
Можете удивляться, если хотите, но противников необременительного разврата надо было поискать... Всё шло по плану... Была редкая для Латвии зима. Сухой как порох снег взлетал от малейшего прикосновения и медленно кружил над дорогой. Я вёл машину сосредоточенно. Ещё при выезде из города почувствовал, что этот симпатичный снежок скрывает под собой беспощадную наледь. При такой погоде надо забыть о педали тормоза... Иначе, придётся станцевать вальс, когда не Вы, а Вас раскручивают по паркету с такой неистовостью, что уже не разобрать — где низ, где верх... Мои пассажиры не обращали внимания на дорогу и на меня заодно. Кто я для них? Водила, которому заплатили. Компания настроилась гульнуть по полной программе. Вот это состояние предстоящего «бардачка», возможно, даже занимательней, чем сам «бардачок». Ещё есть надежда, что выпьешь в меру, что веселье будет остроумным, что постель окажется сказочной, что наутро тебя не будет выворачивать и не придётся сутулиться, протягивая дрожащие пальцы к похмельной рюмочке. Галка и инженер говорили громко и громко смеялись. Прямо за моей спиной. Борис уселся впереди, а свою подружку пристроил на заднем сиденьи. Это радостное захлёбывание вливалось в уши как пиликание скрипки в руках новичка. Всё, конечно, шло по плану, и чем больше народ будет распаляться, тем лучше. Всё так. Но я-то был при исполнении... И весь этот гудёж, что праздник в чужом доме. Борис вопреки инструкциям был мрачноват. Долговязая шея выглядела неустойчиво, будто из подшипника, на котором она крепилась, повылетало несколько шарниров. Брови криво съехались, норовя столкнуться как два автомобиля под управлением нетрезвых водителей. Мне это не понравилось. С чего бы? Багажник «Жигулей» был набит деликатесами, экспортной водкой и чешским пивом. Разумеется, за счёт «заведения». Халява! Я, пожалуй, оттого и раздражался, что такая халява и мимо носа! Потому поведение Бориса мне не нравилось. Потому что было оно не ко времени и потому что оно было непонятным. Дом, где предстояло упиться и «перетрахаться» желательно с полным безрассудством, находился в пятидесяти километрах от Риги. Накануне я там побывал и пристроил технику. Совсем с виду нелюбопытный зелёный глазок, появившийся на радиоприёмнике, безобидно упирался в сторону постельного «станка». — Может, тормознём возле «Сените»? Попьём кофейку и дальше? — подал голос Борис, до того не вымолвивший ни слова. Он полуобернулся и передал свой вопрос точно в руки как бутылку пива. Мимо меня. Так что мне пришлось сделать безразличный вид. Мол, хозяин — барин, а моё дело — крути баранку! «Сените» в переводе с латышского — грибок. Исключительно приятное место! Ресторанчик и правда был выполнен в виде пузатенького боровичка. — Отличная мысль! — поддержал инженер. — Почему бы нет? — подхватила Галка. И я послушно зарулил на стоянку. Мнение Борькиной подружки уже не имело значения. Она, кстати, тоже как будто была «не в форме». Словно они с Борькой вылупились из одного гнезда. Сходство я заметил только что, и оно мне показалось подозрительным. — Бутылочку коньяка, пожалуйста! — сказал Борис официанту.— И кофе,— добавил он, но уже без того интереса. «Так, так. Взял инициативу в свои руки... Даже из приличия никого не спросил насчёт коньяка...» Поспешность, с какой он разливал коньячок и поразительная неточность глаза, которая при этом обнаружилась расставила всё по местам. Однако, при всём сбое глазомера он ловко попадал в собственную рюмку, после чего вопрос: «А не обделил ли я сам себя?» был бы излишним. «Вот оно что! Алкаш проклятый!» — разозлился я,— «Ты, кажется, перепутал задачу и явно не туда переливаешь». Но что я мог поделать? Борькина подружка заглатывала коньяк с ненасытностью жадного птенца. Её противные губки и не думали морщиться. Бутылки с коньяком перемахивали через наш стол как десантники через учебную преграду. Народ дурел остервенело, словно накануне конца света. Я попытался миганием глаза отсемафорить Галке красный свет, но наверно у меня какой-то не такой глаз. Галка подмигнула мне в ответ и отправила очередную порцию коньяка по назначению. Спустя час я отвалакивал «членов ударной группы» поочерёдно в машину. Инженер, согнувшийся как после удара в солнечное сплетение, тем не менее помогал мне. Помогал он и потом, когда мы приехали на место. Борис казался невменяемым, но уже мог двигаться самостоятельно. Первым делом он ухватил ящик с водкой и пивом и, приплясывая как медведь в цирке, потащил добро в дом. Женщины и закуска его не волновали. А инженер, наверно, был человеком ответственным. Он принимал нелепые позы, иногда, упираясь руками в пушистый снег, иногда, тыкаясь в него головой и отфыркиваясь потом, как будто выныривал из воды. Но упрямо пытался помогать, роняя красавицу Галку на чистый снег словно на простынь. «Всё ты мужик правильно делаешь, но не там»,— подумал я. Частое полоскание в снегу, однако, привело надёжную агентессу в чувство. И в дом она вошла на собственных ногах, хоть ноги напоминали скорей ходули. Борькину «пассию» я принёс на руках как невесту. Борис обнимал инженера, отпивая водяру прямо из горла и щедро протягивая бутылку новому другу. Тот покорно соглашался и вливал в себя, впрочем, без азарта «европейские» порции. — Ты отличный мужик, инженер! Отличный! — Борис упёрся лбом в плечо нашего фигуранта.— А мы все тут собрались, чтоб тебя прижучить! Чтоб загнать тебя в угол! Ты думаешь это — шофер? — он нагло ткнул в меня пальцем.— Так ты думаешь, он за кварт катает нас? Ха-ха! Он — мент! И ему нужен — ты! Вот так-то! А ты мне нравишься, и я не хочу, чтоб они все,— он нарисовал воздушный эллипс,— чтоб они все — глумились над тобой! И эта твоя стерва — тоже! Инженер посмотрел на меня и спросил: — А ты кто по званию? — Да что ты его слушаешь? — я был готов пристрелить Бориса.— Какой я мент? Ты посмотри на меня внимательно. Я похож на мента? Инженер встал, подошёл ко мне вплотную и стал вглядываться в моё лицо как в старую фотокарточку. — Похож! — заключил он.— Да какая разница? Мент тоже человек и тоже хочет выпить. Правильно? — Если кент оказался мент,— запел Борис на манер Высоцкого «Если друг оказался вдруг». — Садись, полковник,— пригласил инженер. Всё летело к чёрту! Вся разработка! Уже было не важно — смогу ли я убедить инженера в том, что всего лишь «шофёр» или не смогу. Он был пьян и пьян здорово, но соображалка у него не отключалась. Ментовский мотив засел в его голове как дурная пуля, которую без сложнейшей операции не удалить. Лицо Галки стало похожим на абстрактную картину. Тушь расползлась причудливыми фигурами. Она как будто прислушивалась к нашим словам, но было неясно — доходит ли до неё смысл? И вдруг мне сделалось смешно! Так смешно, что я начал посмеиваться... Сначала пытаясь сдерживаться. Но чем больше для этого требовалось усилий, тем сильней меня распирало! В конце концов я заржал как клоун на арене цирка! Только что из глаз не стреляли две упругие струи... — Наливай, инженер! Не из горла же...— выдавил я сквозь смех. «Да пропадай всё пропадом! Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! Сейчас мы хапнем, и я его прямо тут и расколю. А что делать? Или меня загнали в неподвижную схему? Так нет таких схем... В нашем деле нет точно!» Борька затих, откинувшись в старинном плетёном кресле словно притомившийся дачник. Соломенной шляпы не хватало... Его подружка дрыхла на тахте. А Галка сидела с нами за столом, но к спиртному не притрагивалась. Пили мы вдвоём с инженером. Правда, я — по полной (рюмки всё-таки извлекли на свет Божий), а он — по глоточку. — Халтуришь инженер! — попытался я его подстегнуть. — Дай передохнуть, полковник! Не то вырублюсь. С кем тогда пить будешь? — Да не полковник я... — А похож... — Какой полковник? Лейтенант он,— равнодушно сказала Галка. — А ты? — поинтересовался инженер тут же. — Какая разница? Может и полковник... — Обложили, однако... Со всех сторон... Примерно, через час картина выглядела также. Все оставались в тех же позах. Единственное изменение внесла Галка. Выждав с полчаса, она присоединилась к нам, но пила осторожно, небольшими глоточками. Мы с инженером щупали друг друга почти в открытую и продвигались к цели. Каждый к своей. Мне не терпелось расколоть его и выудить изюминку в системе хищений. Ему не терпелось внушить мне, что он — честный парень! — Да нам, в принципе, всё известно,— блефовал я. — Тогда какого чёрта мы притащились сюда? Не дурак он был, этот инженер. Не дурак. — Скоро Вашей компании кранты... Кое-какие мелочи не мешало бы уточнить... Решили выдернуть одного из Вас из дела. Ты помогаешь нам сейчас, а мы тебе поможем чуть позже. Или тебе в тюрьму охота? — Чудак ты, полковник! — он никак не хотел понижать меня в звании. Его бы начальником кадров Министерства, так с его лёгкой руки стал бы я полковником милиции. Чем хуже пожарного полковника? — Кто ж в тюрьму хочет? Ну что мне — сочинить что-нибудь специально для тебя? — А сочини,— согласился я. Может он решил в такой игривой форме подарочек мне сделать? — Так хоть подскажи — в каком направлении сочинять? — Да ты Ваньку-то не валяй! Понятно же, что речь о полистироле идёт. — Ах, об этом! Так тут всё просто. Заезжает на склад фура, загружается и вперёд. — Но ведь со всеми документами?.. С накладными и прочее? — Конечно. — А что потом? — А что? Ничего. — Тогда давай выпьем! — Давай! Время топталось на месте точно также, как мы с инженером в нашем движении к цели. Пошёл снег. Он возникал из темноты и скользил по оконному стеклу словно стараясь просочиться внутрь. «Провалил я дело окончательно и бесповоротно. А мне ещё доверили общее руководство». — Будет кто-нибудь в конце концов любить меня или нет? Спать я могла бы и дома. С тахты на нас глядела ненасытная мордашка Борькиной подружки. Честно говоря, вместо «любить» она употребила другой термин. Тот, который имеет единственное значение и таким образом сокращает расстояние от произнесённого слова до смысла как прямая между двумя точками. — Тебя как звать, дурочка? — спросила Галка. — Наталья. — Так буди своего грозного ё...я, Наталья и принимайтесь за дело! Борькина подружка двигалась как пушинка на сквозняке. Тем не менее, попутный ветерок вынес её прямо на любовника. Может, она всегда так будит спящих, но в тот раз она без раздумий размахнулась и въехала Борьке по физиономии. Оказалось, что способ результативный. Борька проснулся. — Что за ...? — последовал сплошной непечатный текст. — Ты собираешься меня любить? — (на самом деле тот же термин). — Я пьяница, а не ё...ь! — почти гордо объявил Борька и в доказательство поднялся, подошёл к столу, плеснул в рюмку водку и заглотил её со страстью. Это была та самая страсть, которую пыталась поймать Наталья с той же безуспешностью, с какой можно пытаться догнать зайца. Сквознячок подогнал её к столу и опустил на стул. Всё только начиналось! «Хорошо бы, чтоб весь ваш бардак закончился пьяной групповухой» — вспомнил я напутствие шефа. Удивительно то, что это пожелание руководства мы исполнили с точностью, как исполняли приказы солдаты вермахта. И с таким же цинизмом. Водка эффектно устранила все наши разногласия. Водка вполне может заменить парочку дипломатов и скорее привести к согласию, чем нудные и бестолковые переговоры за круглым столом. А утром... Нездоровая зимняя бледность висела за окном и отражалась на наших лицах, делая нас похожими на пациентов туберкулёзного диспансера. — Состояние предстоящего «бардачка» занимательней, чем сам «бардачок». Ещё есть надежда, что выпьешь в меру, что веселье будет остроумным, что постель окажется сказочной, что наутро тебя не будет выворачивать и не придётся сутулиться, протягивая дрожащие пальцы к похмельной рюмочке,— сказал я, припомнив вчерашние мысли и, сутулясь, протянул дрожащую руку к бутылке. — Э-э! Тебе нельзя! — остановил меня инженер.— Ты за рулём! А мне можно,— он выбрался из ложбинки, которую образовали Галка с одной стороны и Наталья — с другой. Возле стены спал Борис. — Заботливый ты, инженер,— пробурчал я, но руку вернул на место, словно вложил шпагу в ножны. — Что ты заладил — инженер, инженер! Это вчера я для тебя инженером был, а теперь, можно сказать, мы — братья! — Тогда чего ты бубнишь одно и тоже — полковник, полковник? — Хорошо, не буду, полковник! — Андреем меня зовут. — Оскар. Надо сказать, держался он после ночной оргии неплохо и из всей компании «туберкулёзников» больше всех напоминал выздоравливающего. Элегантно опрокинул соточку и весело посмотрел на меня. — Плохо дело, Андрей? — Да уж... Ничего хорошего... — А ты помнишь, как мы с тобой фотографировали ночью вон из той штуковины? — навёл он указательный палец точно на «зелёный глаз». — Кого? — ужаснулся я. — Сначала Борьку с двумя этими красавицами... А потом тебе самому захотелось попозировать... Короче, там на плёнке есть все, кроме меня... — Если ты мне брат, так налей соточку,— мне опять становилось смешно. — Смотри...,— он подлил мне в рюмку. Насчёт плёнки я не беспокоился. Засвечу и дело с концом... Как мне доложить о самой операции... Вот это вопрос! Оскар мне нравился. Умный, спокойный, доброжелательный. Смотрит на всё как-бы со стороны. Между прочим, он «помог» мне позже, когда я писал дипломную работу. Тема — «Тактика допроса». Так вот, я сделал в этой работе неожиданный вывод. Подразумевалось, что обвиняемый всегда на ступеньку ниже по интеллекту, чем следователь. Укреплению этого стереотипа способствовал бесправный статус привлечённого к уголовной ответственности и советское кино. Книги тоже. Мой вывод разрушал стереотип и доказывал, что иногда возникает противоположная ситуация. Несмотря на всю очевидность утверждения, для того времени оно было смелым и были опасения, что оно подвергнется обструкции. На моё счастье в Университете оказались преподаватели, которым эта мысль понравилась. Поставили пятёрку! Мы стукнулись рюмками и выпили как друзья. Оскар оглядел спящих. — Полистирол приходит к нам с завода-изготовителя. Какая-то партия оформляется как брак и идёт возвратом. Со всеми документами, конечно. На завод приходит пустая машина, а принимают её как груженую браком. Есть там люди... Вот и всё. А на заводе полистирол течёт полноводной рекой, не учтёшь... Это была самая блестящая моя операция. Вся наша «боевая группа» была отмечена руководством отдела. А о Борьке я рассказываю впервые... — Берите пример с Румянцева! — любил повторять после того шеф.
Инженер встал, подошёл ко мне вплотную и стал вглядываться в моё лицо как в старую фотокарточку. Неужели и пять-шесть лет тому назад моя физиономия смахивала на ментовскую? В самом центре треугольника находился примитивный скверик. Ни экзотических клумб, ни липовых аллей, ни изумрудных вод заросшего канала, ни морщинистых деревьев. Самый незатейливый фонтанчик, родничок бы какой-нибудь и скверик задышал... Но ничего такого не было. Каменные плиты, пара газонов с недокормленной травой и семь подкошенных скамеек. В Риге есть прекрасные парки со всеми теми восхитительными деталями, о которых я только что упомянул и куда шли специально, чтоб понаслаждаться природой. Сюда же намеренно не шли. Здесь присаживались на минутку перевести дух и разложить поудобней базарные покупки. Я всю жизнь ходил в этот скверик намеренно. Кажется, все свои свиданья я назначал именно там. Там же мог просидеть со своим закадычным другом Сашкой с обеда до сумерков. А сколько там произошло случайных знакомств! Вопреки гнусавой рекомендации медиков: «Остерегайтесь случайных связей»! Полнейшее непонимание значения экспромта в жизни! Говорят, что лучший экспромт тот, который заранее подготовлен. Пусть говорят! Но вся моя жизнь доказывает обратное и не будь в ней экспромтов, я бы не вспоминал прошлое с таким удовольствием, с каким это часто делаю теперь. Экспромт — это подарок для человека, в котором авантюризм не теряется среди других качеств как родинка под мышкой. Нет! Это, если хотите, как сверкающий орденом Красной Звезды прыщ на кончике носа. Бандитско-воровская романтика улетучивалась одновременно с романтизмом героев Джека Лондона, Майн Рида и Фенимора Купера. Кому-то может показаться странной подобная аналогия. Мне же она кажется естественной, потому что все эти характеры объединены одним — природным авантюризмом. Очень трудно быть законопослушным авантюристом! Таким людям требуются экстремальные условия. Если их нет, то они их сами изобретают! Все легендарные герои — авантюристы! И не один не избежал бы колонии строгого режима, если б жил в Советском Союзе! Мой авантюризм, к счастью, больше напоминал неброскую мушку где-то возле уха, а потому экспромты-подарки не всегда благодарно принимались. Частенько «внутренний голос» нашептывал: «А вот этого делать не надо»! Всегда поступайте так, как Вам подсказывает таинственное существо, неуловимо передвигающееся по Вашим кровеносным сосудам как по коридорам собственной квартиры со «служебным кабинетом» в левом полушарии головного мозга. А может в правом... Этого никто не знает! В семидесятые годы я не знал и сотой части исторической правды о стране, в которой жил. Окружение моё к тому времени основательно изменилось. Словно я выкопал старый досчатый забор и вместо него установил художественную ограду из чугунных прутьев. Студенческая молодёжь... В треугольнике, на той самой скамье, на том самом месте, где недавно любил развалиться Коля-бульдозер, сидел Женя Воскобойник и читал стихи Евтушенко. Одно было про нас, про студентов... Наизусть теперь уж не помню... Но запомнилось настроение и слова — «непокорные головы». Непокорные? Да как сказать... Непокорные как перепутанная рыбацкая сеть... — Я бы вступил в партию и сделал партийную карьеру с одной-единственной целью — оказаться на очередном съезде партии! Вышел бы на трибуну и сказал всё, что думаю о Брежневе, о Политбюро, о партийных организациях на местах! А потом пусть меня хоть расстреляют! Кто признёс эти слова? Возможно я, возможно кто-то из моих друзей. Не важно. Важно то, что мы все примерно так думали. Мы были уверены, что во всём виновата партийная элита, извратившая идеи величайшего гуманиста Ленина. И ещё важно то, что мы об этом только и могли, что порассуждать... По рукам осторожно прошелестела страничками будто пугливая птица крыльями — «Собачье сердце». Недопонятая, недооцененная, недосягаемая... Физик Сахаров призывает к ядерной войне. Об этом я прочитал в центральной газете. Кажется, в «Комсомольской правде». Он что — слабоумный? Или бессмертный? Смелого пуля не берёт, а отчаянного физика не берёт водородная бомба? У него нет семьи, нет детей, родственников, друзей? Он кто — камикадзе? Солженицин... Мы понимали, что правда на его стороне. «Один день Ивана Денисовича» нельзя было взять в библиотеке, но всегда находился кто-то, кто через кого-то, а тот ещё через кого-то, полутайно, без демонстрации выискивал потрёпанный экземпляр повести. Ох, уж эти кухонные разговоры... И разговоры о кухонных разговорах... Были они, были... Наш скверик в треугольнике — та же кухня! А может, придумать какую-нибудь награду для тех, кто проявлял отвагу на кухне? Какой-нибудь знак почёта или персональную пенсию? Или увековечить в скульптуре? Тесная кухонька и гордо вскинутые головы! Непокорные... непокорённые... Где-то какие-то чудаки выходили с протестами, ненормальные, конечно... Их отправляли в психушки, ещё куда-то... В центре Риги молодой еврей-отказник облил себя бензином и поджёг. Курсанты из «мореходки» швырнули его в городской канал, а потом отделали... Никто не вмешивался. Я до сих пор не в состоянии понять — как при таком народе мог развалиться Советский Союз? Думаю, однако, что народ тут не причём... Всё это больше напоминает аварийное здание, начавшееся разрушаться вдруг, среди ночи и напугавшее всех. Растерянные и полуголые люди толпятся неуютно во дворе... И не расходятся до сих пор...