НЕПОСЛУШНИК ИЗ РИМА
Накануне кровопролитных сражений Марка Антония с легионами Рима неотразимая Клеопатра прислала Ироду ласковое приглашение посетить Египет. Инкогнито, разумеется. Царица знала, что Рим не прощает предательства и что Ироду будет трудно решиться принять приглашение. В случае победы Октавиана участь Иудейского царя была бы предрешена. И всё-таки она послала секретного посланника под видом торговца редких лечебных настоев из трав. Армия Клеопатры постоянно набирала мощь и постепенно превращалась в такую силу, какая могла нанести поражение и, казалось бы, непобедимому Риму. Думали, что это заслуга бесстрашного Марка Антония. Но нет! В том не было его заслуги. Он был способен погибнуть героем на поле сражения, но ничего не смыслил в военной стратегии. Клеопатра, хрупкая красавица, сумела сделать так, что каждую неделю военный лагерь оглашался дикими криками приветствий вновь прибывающих отрядов. Здесь говорили на разных языках, но всех объединяло одно — ненависть к могуществу Рима. Клеопатра в будущей войне делала ставку на ненависть! Посылая приглашение Ироду, она прекрасно понимала, что поставит его перед тяжёлым выбором. А что если вдруг Октавиан будет повержен? Дальновидный иудей не мог сбрасывать со счетов такое соображение. И теперь Клеопатра с интересом ожидала его решения. Ирод был нужен. Был нужен его флот. Войскам требовалась шерсть, полотно, кожа, провиант. Не хватало умельцев, способных пошить тысячи туник и изготовить тысячи боевых кирас. Она не ошиблась. Две ночи Ирод провёл в мучительных размышлениях, проклиная своего агента Николая, не сумевшего до сих пор обеспечить его всей полнотой информации, которая избавила бы его от теперешних головных болей. Николай был родом из старинной и знатной иудейской семьи, переселившейся в Сирию. Ирод хорошо знал его отца и выделял среди прочих за крепость ума и преданность иудейским традициям, которые тот рьяно продолжал поддерживать и в своём богатом доме в Дамаске. Николай подолгу жил в Иерусалиме во дворце Ирода. Он был щуплым, низкорослым и некрасивым, но эти видимые недостатки отступали, их переставали замечать вовсе при первом же более тесном общении, когда вдруг неожиданно невзрачный человек начинал говорить необыкновенные вещи, вызывающие любопытство и удивление. Будучи как-то в Дамаске, Клеопатра не могла не навестить дом одного из богатейших людей, к тому же сумевшего основать судостроительную верфь, которая выпускала на морской простор боевые корабли, отличавшиеся превосходными ходовыми качествами и маневренностью. Николай поразил её своей учёностью, и она тут же предложила ему перебраться в Египет и стать учителем её детей. Конечно, она ничего не сказала о том, что у этого шага был ещё один, скрытый смысл. Монопольным заказчиком всех кораблей был Ирод, но это положение можно было бы и изменить... Так она предполагала. Пожалуй, Клеопатра, оказалась бы в шоке, если бы только каким-то чудом узнала о своей ничтожной роли во всём этом деле. Незадолго до её прибытия в Дамаск во дворце Ирода состоялся прелюбопытнейший разговор между иудейским царём и Николаем, который как раз по обыкновению гостил в Иерусалиме. «Друг мой! — обратился к нему Ирод.— В ближайшее время Дамаск посетит Великая Клеопатра! Она, конечно, не отвергнет приглашения твоего отца и будет почётной гостьей в вашем доме. Сам Отец Небесный посылает нам чудесную возможность использовать это обстоятельство в наших целях! Ты понимешь, о чём я говорю и что имею в виду под «нашими целями»? Когда-нибудь интересы Рима и Египта пересекутся и будет пролито много крови. В том числе и нашей, иудейской крови! Рим велик, но скажи, разве его цели — это и наши цели? Или нам близки устремления Египта? Что делать нам, маленькому народу, когда две могущественные Империи схлестнутся в смертельной схватке? Погибнуть? Или попытаться выжить? Бог дал нам смекалку и находчивость! Вот наше оружие! Пусть гиганты наносят друг другу ужасные раны, пусть уничтожают друг друга. Это в наших интересах! Это и есть наша цель! Настал час, когда тебе предоставляется возможность совершить самое главное дело в своей жизни — послужить собственному народу! Во имя нашего будущего! Клеопатра, мне это известно, подыскивает учителя для своих бестолковых детей. Ты должен стать этим учителем! Но не должен показать желания стать им! Произведи на неё впечатление своей учёностью, как ты это сделал недавно, когда у меня гостил грек Садонис! Очаруй её своими познаниями, в которых она знает толк! И она сама предложит тебе место учителя в своём дворце! Ты окажешься в самом сердце нашего соседа, от которого всегда можно ожидать смертельного удара в спину. Ты сможешь добывать бесценную информацию о состоянии дел враждебного государства, о торговле, о военной мощи, о ведущихся переговорах с другими державами, о планах Клеопатры. Ты один сможешь принести своему народу такую же пользу, какую на поле боя смогли бы принести десять легионов!» Всё произошло именно так, как и предполагал Ирод. Клеопатра ворвалась в хитроумно расставленные сети, как неосторожная и стремительная лань. Николай поселился в её дворце. Он обладал полной свободой передвижения и потому для него не составляло никакого труда ежедневно прогуливаться по базарной площади и общаться с торговцами. И наблюдая за тем, как степенный учитель придирчиво выбирает себе дыню и о чём-то спорит с продавцом, никому не могло прийти в голову, что он одновременно передаёт ценнейшие сведения агенту Ирода. На этот раз, однако, Ирод был недоволен Николаем. Несколько недель от него не поступало сообщений. Он смутно представлял себе действительное положение в армии Клеопатры, зато имел достоверные сведения о силе римских легионов. До слуха доходило, что армия Клеопатры ежедневно пополняется, что в расположение её армии прибыло несметное количество нумибийцев, наверно самых бесстрашных и отчаянных воинов, ни в чём не уступающих римским легионерам. Ирод был в сильнейшем затруднении. Что предпринять? На что решиться? Совсем недавно, не прошло ещё и месяца, к нему прибыл сам грозный Агриппа, правая рука Октавиана. В течение трёх дней они обсуждали военное положение. Агриппа не сомневался в том, что война скоро начнётся и требовал поддержки с моря. Он рассказал о военных приготовлениях Рима и заверил, что войска Клеопатры будут разбиты наголову. Отправиться теперь в Египет было почти что безумием! Но вчера прибыл агент с известием о том, что ему удалось пробраться в стан врага и лично убедиться в страшной силе, готовящейся обрушиться на римлян. «Кораблей так много, что из-за них не видать моря»,— закончил свой доклад агент. Наконец, под утро Ирод принял решение. Он поедет к Клеопатре. Но одновременно отправит «секретного» гонца в Рим, который должен объяснить Октавиану «истинную» цель его поездки в Египет. А «истина» состоит в разведовательной миссии, которую он, Ирод, пользуясь «недальновидностью» царицы, решил взять на себя во благо Великого Рима. Надо сделать так, чтобы о «секретном агенте» в Рим знали несколько приближённых лиц, пользующихся доверием Октавиана и несомненно поставляющих ему информацию обо всём, что происходит во дворце. И которые в нужный час смогут это подтвердить. Если потребуется их подтверждение... Если до того их головы удержатся на их плечах... И надо сделать так, чтоб агент не добрался до Рима... Ирод улыбнулся своим мыслям и позвал слуг, чтобы те начинали готовиться к путешествию. Клеопатра встретила его с почестями, выходящими за рамки того, что было предусмотрено его провинциальным статусом. В отсутствие Марка Антония (он отправился в Парфию) она лично возила его по лагерю, ничего не скрывая и наоборот, стремясь к тому, чтобы гость имел возможность побольше увидеть. Смысл её действий стал ясен уже на исходе первого дня, когда они на роскошных, отделанных золотом и ювелирной резьбой колесницах возвращались во дворец. Ирод был поражён увиденным, но не сражён! Агент не соврал и ничуть не преувеличивал. За ужином Ирод никак не мог расслабиться и продолжал оценивать шансы противников. «Если мои информаторы из Рима точны в своих донесениях, то у Октавиана не наберётся и половины того, что я увидел сегодня. Казалось, весь Восток собрался здесь под знамена Клеопатры. Приметил он и лагерь римских легионеров, последовавших за Марком Антонием. Их было не менее тридцати тысяч. Море уменьшилось в размерах от скопления кораблей. Громадная страшная сила! Но насколько послушна эта сила? Насколько управляема она? Не напоминает ли она огромный парус в руках неопытных мореплавателей, не способных усмирить его?» Цепкая память Ирода останавливалась на мелочах и деталях. Многоликое и разноязыкое войско приветствовало царицу нестройным громоподобным рёвом. Какой-то воин, обросший, похожий на дикого зверя, попытался вскочить на колесницу Клеопатры, но был тут же сбит охраной. Ирод успел заметить, как короткое копьё вогнало дикаря в горячий песок. Что может противопоставить стихии Октавиан? Боевой опыт, железную дисциплину и выучку римских солдат. Он вспомнил суровое лицо Агриппы, его уверенность в исходе боевых действий, его последние самоуверенные, двусмысленные слова, сказанные на прощание: «Любовь Марка и Клеопатры будет короткой, как спартанский меч! Скоро им предстоит отправиться в своё последнее путешествие, а вместе с ними всем тем, кто явно или скрытно противодействует Риму!» Он взглянул на Клеопатру. Прямая спина, гордая голова, чарующие как египетское небо синие глаза, в которых как будто проплывали прозрачные облака. «Неужели она всерьёз рассчитывает победить Рим?» — подумал он. С момента приезда Ирод готовил себя к откровенному разговору с Клеопатрой, но она не спешила и развлекала гостя танцами и пением рабов, выступлениями факиров и заклинателей змей. Она занимала его лёгким разговором, словно вовсе не существовало Рима, словно очертания войны были ещё не видны, словно не раскинулись многотысячные костры вдоль побережья моря. Только в последний вечер накануне отъезда они остались вдвоём. — Никогда ещё мне не приходилось собирать такую армию, какую ты увидел теперь собственными глазами. Ни у кого нет такой армии! Даже у Рима! — сказала она. — Да, царица, это так! Готов поклясться, что со времён Александра Великого не существовало такой армии! Возглавляемое таким талантливым полководцем, каким является Марк Антоний эта армия становится непобедимой! Скоро весь мир будет у Ваших ног! А ты — Великая Клеопатра станешь единственной повелительницей всего пространства вплоть до киммерийских пределов! Клеопатра улыбнулась. Но прозрачное облачко в её глазах еле заметно потемнело. — Могу ли я принимать твои слова, как выражение поддержки и готовность на деле доказать это? — Конечно, царица! Но я слишком слабый союзник для того, чтобы мог принести ощутимую пользу. Какая выгода урагану, вырывающему с корнем деревья от дуновения ветерка, не способного поколебать рыбачью лодку? — Дорогой друг, слава о твоих умельцах, превращающих сырую шкуру овец в тонкую и мягкую кожу; слава о твоих портных и сапожниках, о мастерах-корабельщиках простирается далеко за пределы Иудеи. Корабли, которые спускают на воду в Тире тут же берут курс в твои бухты. И ни золото, ни драгоценности не в состоянии изменить их курс. Даже мой мудрый друг, учитель моих детей, Николай из Дамаска, сын несговорчивого корабела не может повлиять на отца! Говорят, что на него никто не может повлиять. Кроме одного человека... Царя Иудеи! — Мне приходилось слышать об этом учёном человеке, повергающем в изумление своими познаниями стариков. И я с удовольствием познакомился бы с ним. Отчего я не вижу его? — Он болен. Уже три недели не встаёт со своего ложа. Но не нужно беспокоиться! Возле него находятся лучшие лекари и скоро он встанет! — Да, корабли из Тира идут в мои бухты, которыми, однако, распоряжается Рим, а не я. — Рим далеко, а твои мастера разбросаны по неприметным селениям. Кто обратит внимание на портного, занятого своим обычным трудом? — Ты права, царица! Никто! — В ближайшее время необходимо изготовить 2 тысячи пар обуви, пошить сто двадцать тысяч туник, шестьдесят тысяч зимних плащей. Готов ли ты, мой друг, внести свою лепту в общее дело против ненавистного нам обоим Рима? — Царица! Пусть тебя это не беспокоит! Заказ будет выполнен со всей тщательностью! — Хорошо! — удовлетворённо отреагировала Клеопатра.— А что касается кораблей, надо ещё подумать. Рим — далеко! — опять повторила она.
Ирод не выполнил тогда ни одного обещания и этим спас свою жизнь. Когда по всей империи свирепствовали проскрипции, и головы сыпались с плеч как перезрелые яблоки, и стало неуютно восседать на иудейском троне, и бессоница стала единственной собеседницей, он неожиданно получил из Рима добрый знак. Прислал его сам Агриппа Марк Випсаний. «Много было таких, кто жаждал твоей крови и бросал обвинения против тебя с тем азартом, с каким бросают игральные кости. А тебе известна страсть императора к этой игре! Клянусь Юпитером, ты был на волоске от гибели! С большим трудом мне удалось уговорить императора отказаться от скорой расправы. Я не забыл нашей дружбы, которая продолжалась всё то время, пока я исполнял обязанности наместника Рима в Дамаске и услуг, оказанных мне твоим протеже. Слава богам! Октавиан прислушивается к моему мнению больше, чем к клекоту, окружающих его в изобилии грифов. Мне удалось убедить его поверить в твою верность и твою способность удерживать спокойствие в Иудее, а также держать в узде строптивых самарийцев и беспокойных галилейцев, склонных к бунту и измене. Октавиан уступил, но потребовал вызвать тебя в Рим, дабы сам мог оценить правоту моего заступничества. Но, дорогой друг, я не советую тебе спешить с выполнением этого приказа, даже несмотря на опасность вызвать новый гнев Октавиана. Тебе надо придумать достойный повод и оттянуть приезд в Рим. Надеюсь, что с этим ты легко справишься... Пусть остудится море недавно пролитой крови, а на могилах успеют вырасти новые цветы. Я со своей стороны обещаю предпринять все меры к тому, чтоб благожелательное отношение к тебе императора не претерпело изменений». Ирод перечитал письмо пять раз кряду и только после этого перевёл дух. Так измученный жаждой вливает в себя пять стаканов воды один за одним, пока не почувствует облегчения. «Услуг, оказанных мне твоим протеже». Ирод возблагодарил Бога и быстро прочёл молитву! Он хорошо знал происхождение этих «услуг», так как все они были придуманы здесь, в Иерусалиме, в его собственной голове. Агриппа принимал подношения в Дамаске, но часто ценность их незримо указывала на того, от кого они исходили. «В Рим теперь нельзя! Он прав! А всё-таки Рим гораздо ближе, чем это казалось покойной Клеопатре!» Он приблизился к узкому окну. Стояла ночь. Звёзды искрились, как те тысячи костров в лагере Клеопатры! От них остался один пепел... — Нужен заговор! — произнёс он вслух.— Нужен заговор против Рима! А я, Иудейский царь, верный друг императора раскрою его и потоплю в крови. Вот тогда можно безбоязненно отправляться к Октавиану! Как почти всякий умный человек, Ирод был циником. Напрасно его враги сочиняли небылицы о звериных инстинктах, о чрезмерном нездоровом возбуждении при виде крови и чуть ли не приписывали ему склонности к вампиризму. Совершающееся на глазах убийство он воспринимал точно также, как любой простой смертный: содрогаясь от ужаса и испытывая восторг одновременно. Но ужас — более сильное человеческое свойство и потому может показаться, что оно одно и овладевает человеком в страшное мгновенье. Восторг — это швы на ткани, из которой пошит ужас. Восторг оттого, что чья-то, а не моя голова слетает в эту секунду... Ирод отдавал жестокие приказы, после которых тысячи несчастных подвергались изощрённым пыткам. Их вешали, рубили, распинали на кресте. Но всё это происходило за пределами дворца. Власть должна наводить на людей трепет. Или они, люди, сами расправятся с властью. Во имя этого Ирод не щадил никого и даже поощрял слухи о своей кровожадности. Теперь, когда речь шла о собственной судьбе, в его голове вызревал зловещий план, должный поразить своей чудовищностью высокомерных римлян, презирающих смерть. Спустя полгода Агриппа прислал второе письмо, в котором заверял иудейского царя в полном восстановлении доверия со стороны Октавиана и сообщал о снятии требования о немедленном прибытии в Рим. Кроме того, в письме говорилось, что император очень доволен новым посланником Ирода — Николаем. «Этот вертлявый человек с подвижным, как у обезьяны лицом, а потому постоянно меняющем выражение, сумел в несколько месяцев настолько расположить к себе Октавиана, что тот, потеряв его из виду на короткое время, тут же начинает озираться, проявляет нетерпение и посылает разыскивать его. Даже блистательный Гораций и изящный Меценат отошли в тень, не умея восполнить отсутствие невзрачного иудея и кажется начинают ревновать». Агриппа почти не упоминал о том впечатлении, какое произвели на Рим казни «заговорщиков» и их «сообщников», залившие кровью каменистую почву Иудеи, долины Галилеи и бесплодные самарийские земли. «Твоя решительность в борьбе с врагами Рима оценена Октавианом». Агриппа ограничился только этой одной фразой, но и её было достаточно, чтобы понять — угроза миновала!
Семнадцатый год Николай жил в Риме. И все эти годы только две вещи занимали его по настоящему — наука и... император! Науку он любил, императора обожал! Семнадцать лет тому назад после сражения при Акции, когда исход войны ни у кого уже не вызывал сомнений, он вышел из дворца, купил на окраине Александрии коня и навсегда покинул Египет. Он знал, что Иудейский царь недоволен им, но тем не менее прямиком отправился в Иерусалим. Ирод встретил его настороженно и молча принял объяснения. В душе он уже не таил злобы и был хорошо осведомлён о его болезни, послужившей причиной бездействия. Но именно сейчас он приводил в исполнение свой план «раскрытия заговора» и кровь уже вовсю била фонтаном. Ирод был возбуждён и как никогда мнителен. Придуманный им самим «заговор» временами, казалось, существует действительно. Любопытный и внимательный Николай оказался очень не кстати во дворце. Первое, что пришло в голову Ирода было — отправить Николая немедленно в Дамаск. Но следующая мысль заставила его промолчать и не спешить с решением. «А что, если его направить в Рим?» — подумал он.— «Он подтвердит, что я посещал Александрию с единственной целью — собрать достоверные сведения о военной силе Клеопатры; он расскажет о том, как царица пыталась склонить меня к измене, но я не поддался на уговоры и не выполнил ничего из того, о чём она просила. Наконец, он подтвердит и будет в этом сам заинтересован, что ни один корабль, сошедший с верфи в Тире не оказался среди кораблей Антония и Клеопатры». Ирод взглянул на тщедушную фигуру Николая, потом перевёл взгляд на его морщинистое не по годам лицо. Глаза Николая блестели. «Да, он сумеет рассказать всё именно так, как это сделал бы я сам. Он — сумеет!» Вечером, продолжая обдумывать судьбу Николая, Ирод пришёл к выводу, что того выгодно вообще оставить в Риме на какое-то время. «Кто лучше из тысячи незаметных подробностей сможет составить цельную картину римской политики и проникнуть из видимого в невидимое?» Семнадцать лет тому назад Николай прибыл в Рим то ли в роли дипломата, то ли в роли тайного агента Ирода. Он не испытывал враждебности к римлянам, которая была присуща его соплеменникам, презирающих латынь. Вникая в философские труды греков, анализируя ход истории, религиозные различия он сделал для себя ряд открытий, которые бы потрясли царя Иудеи, лишили бы его родительского благословления и обрекли на участь изгоя. Николай всё более и более утверждался в мысли, что Бога нет! Одного этого было достаточно, чтоб превратиться в глазах Ирода и собственного отца в заклятого врага иудейского народа! Кроме того, он приходил к выводу, что сильный Рим выгоден всем государствам средиземноморья. Империя, как щит против врагов с Востока и Севера. Он не пугался своих «преступных» мыслей и с удовольствием обсудил бы их с единомышленниками. Но где их взять, единомышленников? Людей, способных свободно перешагивать через догмы? Таким человеком оказался... император! Август Октавиан принял его в своём доме, выстроенном на склоне Палатинского холма, почти примыкающего к дворцовым стенам. Дом возвели совсем недавно, используя в изобилии мрамор, входящий в моду. Октавиан был весел, лёгок и строен. Пурпурная тога переливалась в лучах заходящего солнца, словно в тон его золотистых волос, уложенных аккуратно, волосок к волоску. Запомнилось чистое лицо Мецената, благородная осанка Горация и могучая грудь Агриппы, выпирающая через упругую кожу кирасы. — Ирод сделал гораздо больше того, что мы от него ожидали! Если бы не его вездесущие и отвага (при этом Октавиан широко улыбнулся), то нам пришлось бы туго при Акции! Но почему так запоздали корабли и появились тогда, когда наш друг Агриппа уже не нуждался в них? — К сожаленью, император, ветер не позволил развить необходимую скорость. — Ветер? Силы природы способны разрушать города, способны потопить флот, но они не способны воспрепятствовать человеку достигать цели. — Может быть, Боги встали на пути кораблей? — осторожно спросил Николай, заинтригованный рассуждениями императора о силах природы и искушаемый желанием продолжить двусмысленный разговор. Октавиан изучающе посмотрел прямо в глаза, в зрачки иудея. — Похоже, друг мой, что ты и сам не веришь в то, что только что произнёс. Уж не хочешь ли ты в первое знакомство проникнуть так глубоко в мысли императора, как это не удалось ещё сделать моим друзьям, долгие годы находящимся при мне неотлучно? — он повёл рукой в сторону Мецената, Горация и Агриппы, с интересом следящих за беседой. Николай, однако, нисколько не смутился и не испытал никакого страха. — Твои мысли, государь, заняты государственными делами. Мои же испорчены абстрактными рассуждениями и похожи на птичек в вольном небе! Никогда не предугадаешь их беспорядочный полёт! — Тогда тебе будет интересно поближе узнать Горация! Он тоже напоминает птичку, которая часто парит в небе и не замечает земли. — Государь! Один мой глаз всегда устремлён на землю, чтобы видеть тебя! — отозвался с поклоном Гораций. — Льстец! Великому поэту не подобает быть льстецом! Другие должны льстить ему! — О нет, государь! Это не лесть! Это восхищение тобой, которое я не в силах скрывать! — А вот этот посланник мудрого Ирода не любит льстить. Это видно по его глазам. — Лесть и правда оскорбительна! И для того, кто льстит и для того, кто принимает лесть! Октавиан снисходительно улыбнулся, но с того вечера в нём пробудился интерес к Николаю. И чем больше он с ним общался, чем больше вслушивался в то, что говорит Николай, тем больше догадывался о том, о чём он не говорит. Их разговор состоял из многочисленных намёков, недосказанностей, символов, вызывающих недоумение у окружающих, но хорошо понятных им обоим. В скором времени Октавиан включил Николая в свою свиту и уже не отпускал далеко. Агриппа в письме Ироду написал правду: император действительно так привязался к мудрецу, что, потеряв из виду, тут же посылал его розыскивать. В свою очередь Николай впервые встретил человека, который, казалось, совершенно свободен в своих мыслях и в глазах которого нетрудно было уловить иронию, когда речь заходила о богах. Через полгода он уже не сомневался, что император, почтительный в отношениях со жрецами, приносящий щедрые пожертвования, всего лишь исполняет свой императорский долг. Позволить себе заговорить об этом Николай не мог, а Октавиан, иногда приблизившись к теме так близко, что не доставало, может быть, одного-двух слов, после чего наступила бы полная ясность, умолкал неожиданно и через паузу начинал говорить совершенно о другом! Был момент, когда Николай по горячности чуть не проговорил те самые слова, что давно бродили в его голове, и он уже произнёс первое слово, но вдруг почувствовал, как повелительный палец Октавиана замер возле его губ, чуть прикасаясь к ним. Он осёкся. И встретил одобрительный дружеский взгляд императора. — Всему своё время! — сказал тот. И Николай понял окончательно, что император знает его мысли, разделяет их, что он с ним, и что пока не настал день для этого разговора. Случай этот сблизил их ещё больше! Как может сближать людей общее владение тайной. Николай решил набраться терпения и ждать. Ждать столько, сколько придётся! Он и предположить не мог, что ждать придётся семнадцать лет!
Октавиан добивался единоличной власти. Его раздражали болтуны в Сенате, способные заговорить любое дело! Республика давала им возможность праздно, от лени заниматься государственными делами. Сенат давно превратился в место развлечений, где можно было поупражняться в красноречии и свести мелкие счёты со своими противниками. Но Октавиан знал и другое: Сенат самое опасное место для императора! Каждый раз, вынужденный появиться там, он вспоминал о трагическом конце своего дяди — Юлии Цезаре. И потому его лицо под сводами высшего законодательного собрания всегда оставалось хмурым. Цезарь также стремился к абсолютной власти, достиг её, но слишком дорогой ценой — собственной жизнью. Сенаторы почтительно встречали императора, но разве могла эта притворная почтительность ввести его в заблуждение? Разве не читал он во множестве окружавших его глаз настороженность, небрежно скрываемую враждебность, а то и откровенную ненависть? Для многих из них он оставался человеком, незаконно завладевшим императорской властью, которая по их мнению должна принадлежать роду Клавдиев. И только завещание Великого Цезаря, передававшее ему власть из рук в руки, удерживало сенаторов в повиновении. Цезарь и после смерти продолжал оставаться тем Цезарем, перед которым не переставали трепетать изнеженные души сенаторов. Но как долго образ Цезаря сможет удерживать этих людей? В конце концов, Октавиан дал себя уговорить, развёлся и женился во второй раз. Это был политический брак, союз с родом Клавдиев, преследующий цель укрепить власть и заткнуть особенно нетерпеливые глотки. Дочь Октавиана от первого брака — своенравная Юлия осталась разумеется с отцом и с первых дней начала избегать общения с мачехой. Впрочем, Ливия, его новая жена, и не стремилась изменить положения. Для неё это также был второй брак, и она всецело отдавалась воспитанию сына, Тиберия, который был ненамного старше Юлии и, в свою очередь, никому не уступал в строптивости и гордости. Дети сторонились друг друга и никогда не устраивали совместных игр. У них были разные учителя, разные воспитатели, разные повара, разные увлечения. Октавиан мечтал об общем ребёнке. О сыне! Если бы Ливия родила сына, то, наконец, Рим мог бы облегчённо вздохнуть и перестать мучать себя мыслями о наследнике престола, а император смог бы наконец сосредоточиться на самых важных государственных вопросах. Шли годы, но Ливия не рожала. Наверное, им обоим не доставало любви для того, чтобы свершилось таинство природы. Октавиан покорил Испанию, усмирил непокорных в восточных провинциях, расправился с язигами на Дунае, остановил наглые племена свебов и гермундуров на Севере. Теперь предстояло поставить на колени Паннонию, возомнившую себя свободной от Рима. Он заставил хитрого Лепида отказаться от борьбы за власть. Победоносные походы вынудили сенаторов принять решение, и теперь на главной площади Форума возвышалась его золотая статуя. Но несмотря на всё это пятидесятилетний император не мог обрести покоя. Он ложился спать, когда звёзды на небе уже свидетельствовали о наступлении ночи, а вставал, когда последние из них ещё не успевали скрыться. Император шёл в бассейн и проводил там не менее получаса, после чего два искусных грека массажировали его неподвластное возрасту тело. Заканчивались процедуры в элеотезии умащеванием ароматными мазями и настоями из трав. После завтрака он проходил в свой рабочий кабинет, возле которого всегда в это время его уже дожидался Кальпурний, как обычно с непроницаемым выражением лица. Кальпурний не имел должностей. Он был глазами и ушами Августа. Почти пятнадцать лет император использовал его незаурядные способности. Агент добывал ценную информацию в провинциях, беспокоивших Августа и грозивших преподнести неприятные сюрпризы. Бывший раб при этом выгодно проявил себя и с другой стороны. Он оказался искусным дипломатом. Именно ему удалось войти в полное доверие к свебскому царю и переманить того на сторону Рима. Кальпурний же первым подал идею о создании в провинциях секретной агентурной сети, замыкающейся на резидентах. Мысль Августу понравилась, но он сохранил её в тайне, поручив тому же Кальпурнию заняться организацией этого дела. Заманчиво было обладать силой, о которой не догадывались бы в сенате. Позже Кальпурний предложил ту же схему для Рима. Октавиан жестом пригласил его в кабинет. Ему нравился этот немногословный человек, казалось бы лишённый всякого чувства юмора. Шутов и без того достаточно! Кроме того, Кальпурний был на редкость предан и обладал изобретательным умом, без чего было бы невозможно добиваться успехов в его непростом деле. Он всегда был готов предложить хитроумную комбинацию и не одну, а несколько на выбор, и каждая из них имела свою привлекательность, свою особенность и обязательно отличалась оригинальностью. — Говори, Кальпурний,— сказал Октавиан, расположившись в кресле с высокой спинкой. Глава секретного ведомства остановился в двух шагах. — Государь! Как я уже докладывал ранее, в Паннонии продолжаются активные приготовления к войне. Стало известно, что Мырку, планирующий военные операции, отправился в Иерусалим с целью переманить на свою сторону Ирода. Тиберий неотлучно находится в войсках. Он разбил лагерь на берегу Дуная. На другой стороне расположились значительные силы противника. Но ни та, ни другая сторона не пытаются обострять положение, избегая даже случайных стычек. Тиберий регулярно получает почту от Юла Антония. Сам же почти ничего не пишет, предпочитая передавать устные сообщения через своих доверенных людей. — Какие есть предположения о характере переписки? — перебил доклад Октавиан. — Имеются достоверные сведения, государь, что в доме Семпрония Гракха каждую пятницу собирается один и тот же круг лиц и под видом увеселительных застолий там обсуждаются политические вопросы. Среди которых выделяется один — будущий преемник императора! — Кто эти люди? — Квинт Фабий Максим, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сцитон, Гней Кальпурний Пизон, Юл Антоний, Гней Корнелий Лентул и хозяин дома — Семпроний Гракх. — Не слишком ли рано взялись они обсуждать этот вопрос? Или я им кажусь древним стариком, больным и беспомощным? Или моя смерть, кажется им, уже спешит мне навстречу? — Прямо об этом никто не говорит, государь! Не скрывают только своего желания видеть императором Тиберия... Потом, в будущем. Более прямо позволяют себе высказываться Юл Антоний и Гней Корнелий Лентул. Последний особенно нетерпелив. Октавиан вопросительно посмотрел на Кальпурния, давая понять, что последние слова требуют дополнительного разъяснения. — В прошлую пятницу, государь, Лентул возможно под воздействием вина, выпитого на этот раз чрезмерно, высказался с той откровенностью, которая внушает опасения. — Говори! — приказал император, заметив колебания Кальпурния. — Лентул был настолько пьян, что с трудом ворочал языком, но всё-таки мой агент сумел разобрать его слова и клянётся Юпитером, что запомнил их дословно. Он сказал: «Если Октавиана не остановить теперь, то он переживёт всех нас и так никогда не даст нам увидеть истинного императора Рима! Октавиан должен умереть!» — Что было дальше? — Фраза заставила всех умолкнуть и разъехаться по домам. Остался только Юл Антоний. — Жалость — непозволительная роскошь для императора! Я сохранил Юлу жизнь, единственному из рода Антониев, испытав жалость к младенцу! Я воспитывал его как собственного сына, не препятствовал его браку с моей племянницей Марцеллой, рассчитывая приблизить его ещё более к себе и приобрёл злейшего врага! — Октавиан поднялся и молча прошёлся по кабинету.— Что ты предлагаешь? — наконец спросил он, подойдя к Кальпурию вплотную. — Я предлагаю отправить Лентулу короткую записку,— он передал пергаментный свиток, который давно держал на готове императору. «Дорогой Лентул! Приглашаю тебя прибыть в ближайшую пятницу на ужин, но перед тем советую хорошо припомнить всё, сказанное тобой за последнее время, чтобы не тратить усилий на это за дружеской трапезой. Август Октавиан!» — Я согласен. Отправь эту записку,— сказал император, сразу оценивший её содержание. Лентул будет перепуган и ему придётся каяться, а остальные поймут, что императору известно об их застольях и о том, что на них произносится. Это повергнет их в панику и каждый начнёт подозревать каждого в измене.
Дом Николая располагался в богатом районе Рима — Карины. Аристократический квартал, дома сенаторов, жрецов, полководцев. Район занимал обширное пространство между Палатинским и Эсквилинским холмами, утопал в роскошных садах и отличался благоустроенностью. Знаменитый водопровод, на который потратил столько энергии упрямый Агриппа, первым делом был проведён именно сюда. К тому же район находился недалеко от императорского дворца, здания Капитолия, Форума и храма Юпитера Капиталийского, что создавало удобство для обиталей Карин, предпочитающих не забираться лишний раз в сомнительные и неприглядные закоулки Рима. Переполненный народом город тяжело дышал, медленно двигался, конвульсивно дёргаясь, гримасничая и издавая протяжные стоны. Узкие улочки напряжённо вмещали разноцветную толпу. Начали возводить трёхэтажные каменные дома, которые моментально забивались людом сверх всякой меры. Отсутствие канализации, мусорные отходы и перенаселённость порождали эпидемии. Трупы свозились за Тибр. Только крайняя нужда могла заставить римского патриция завернуть в эти места, о приближении которых догадывались заранее по нестерпимому зловонию. В самом оживлённом районе Рима, районе Субуры, где торговали, веселились, играли в азартные игры, пили и находили женщину на ночь, знатные римляне не появлялись никогда. Покупки совершались в торговом квартале Велабра между Капитолием и Палатинским дворцом. Оборванец мог объявиться здесь с единственной целью — украсть что-нибудь. Без туго набитого сестерциями мешочка, а ещё лучше золотыми ауреями здесь и правда нечего было появляться. Николай жил один, не считая десятка прислуживаюших ему рабов. Наука и служба при дворце, которую можно было бы назвать и приятным времяпровождением, отнимали всё его время, почти не оставляя его на женщин. Октавиан однажды заговорил о его одиночестве и о том, что ему было бы неплохо жениться. Даже пообещал лично всё устроить. — Государь! Жизнь коротка и нам без того отпущено мало, чтобы успеть исполнить рождённые в нас замыслы. Женщина украдёт моё время и станет для меня врагом. Зачем добровольно заводить врага в собственном доме? Николай по-прежнему поддерживал связи с Иродом, но из них давно выветрился тот смысл, который иудейский царь закладывал в самом начале и который был бы для него желательным. С мыслями о какой-либо агентурной деятельности, направленной против Рима, а значит против Октавиана, Николай расстался в тот самый момент, как только понял, почувствовал, что никогда не встречал человека, который бы был ему ближе по духу, по настроениям и убеждениям, чем император. Не ощущал он себя больше и посланником Ирода, не отказываясь впрочем от такого официального статуса и продолжая выполнять обязанности, соответствующие этому положению. Они не противоречили его целям. Николай использовал свою должность и делал всё для того, чтобы сохранить и укрепить единое пространство Римской Империи и её провинцию — Иудею. Самое любопытное однако было то, что он перестал ощущать себя иудеем. Свободный дух римлянина был ближе его натуре, и он впустил его в себя, как желанного гостя и постепенно сроднился с ним до такой степени, что и сам превратился в римлянина. А после того, как Николай закончил свой труд «Жизнеописание», посвящённый императору, его римское гражданство было оформлено по закону. Ирод прислал поздравление по этому поводу, в котором не было ни одного намёка на недовольство. Наоборот, он хвалил Николая за труды и советовал взяться за описание всех выдающихся римлян. Здесь можно было бы усмотреть тайное стремление Ирода отвлечь внимание своего посланника от личности императора, о котором он, конечно, был уже наслышан и которое вызывало в нём чувство ревности. Но всё это мало заботило Николая. Он думал о Великой Империи, о едином огромном пространстве, единство которого позволяло бы несмотря на всю разность народов создавать грандиозные проекты и осуществлять их. Он мечтал объединить и перемешать всё лучшее, чего достигли народы — уменье обрабатывать поля и возделывать сады, уменье выделывать кожу и ковать железо, разводить скот. Он мечтал сосредоточить все достижения научной мысли в одном месте и разумеется таким местом мог бы стать только центр мира — Рим. Он видел одно препятствие для осуществления этих планов — религиозные различия! И понимал: не преодолев этих препятствий его мечтам не суждено сбыться. Снова и снова он возвращался мыслями к этой теме. В беспокойной голове, как в пчелином улье, шла беспрерывная работа. Он чувствовал, что приблизился к решению на расстояние одного локтя и испытывал потребность опробовать свои выводы, но помнил о данном самому себе обещании и продолжал терпеливо ждать. И вот сегодня вдруг мелькнула надежда! Каждый вечер Октавиан устраивал ужин. Постоянными участниками вечерних застолий были Агриппа, Меценат, Гораций и Николай. Несколько раз приглашали Овидия. Но талантливый поэт не мог преодолеть пиетета перед императором и пускался в длиннейшие речи, имеющие своей целью прославлять достоинства Октавиана. И хоть делалось это изящно, тем не менее навевало на всех скуку и в первую очередь на самого императора. Овидий был великим поэтом, но никудышным психологом. Иначе, он бы сообразил, что императору требуется нечто совсем другое. Октавиан сбрасывал с себя на несколько часов тяжёлую императорскую ношу и становился равным среди равных. Так он хотел думать и в определённой мере так оно и было. В определённой мере! Агриппа и Николай действительно иногда увлекались настолько, что могли и забыть о том, что перед ними могущественный повелитель Великого Рима и, забывшись, обращались к Октавиану с неподобающей фамильярностью, воспоминание о которой на следующий день вынуждало их морщиться. Но император, казалось, не обращал на это ровным счётом никакого внимания, а поскольку такое случалось уже давно и никогда не имело никаких последствий, то можно было заключить, что Октавиан не просто терпит положение, а возможно оно, такое положение, является именно тем, какого он и хотел достичь. Гораций льстил так искренно, с такой убеждённостью и верой в то, что это вовсе не лесть, а лишь выражение подлинных чувств, что это ни у кого не вызывало отрицания, кроме самого императора. Отрицания, однако, не раздражённого, а полушутливого. Помимо того, Гораций берёг уши своих друзей и обожаемого им императора, а потому не злоупотреблял высокопарным слогом. Что же касается Мецената, то это был человек умеренный во всём, тонкий наблюдатель, способный проникать в чужие мысли и говорить каждый раз именно то, что в эту минуту требовалось. Сегодняшний ужин начался в отсутствие Горация и Агриппы, что впрочем не расценивалось как нарушение этикета. Никто не получал специальных приглашений. Ужин являлся свободной традицией и не требовал обязательного присутствия. Тем не менее нарушалась традиция редко. Отсутствие Агриппы ни у кого не вызвало удивления, так как всем было известно, что несколько дней назад он, правда как-то очень поспешно, собрался и отправился с военной инспекцией в Иудею. С ним вместе отправилась Юлия, дочь императора и с недавних пор жена полководца. В отношении Горация сведений не имелось, кроме того, что сказал Меценат: — Он был у меня в полдень и читал стихи, которые написал прошлой ночью. Потом мы расстались, договорившись вечером увидеться здесь. Думаю, что он скоро появится. Со вчерашнего дня Рим обсуждал самоубийство Лентула. Говорят, он вскрыл себе вены. Смерть Лентула увязывалась в разговорах с каким-то заговором против императора. На слуху были имена Юла Антония, Семпрония Гракха, Корнелия Сцитона. Ожидали развязку этого дела. И Николай, и Меценат догадывались, что Октавиан знает все подробности и истинные причины самоубийства, но не смели касаться этой темы. Император же проявлял полнейшее безразличие к судьбе Лентула и заговорил о предстоящем слушании в Сенате дополнений к закону о браке и прелюбодеянии. — Наши уважаемые сенаторы боятся собственных жён! Они никогда не испытывали страха на поле битвы! По той единственной причине, что всегда предпочитали супружеское ложе вместо кровавой рубки. Они превратились в мужчин, которые не способны доказывать это своим супругам! — Но насколько мне это известно, также впрочем как и всему Риму, многие из них успешно демонстрируют свои мужские достоинства в обществе незамужних красавиц, поклонниц Эпикура,— сказал Меценат и чуть поколебавшись, добавил.— Если верить всему, что говорят в Риме, то в этом обществе можно обнаружить не только незамужних красавиц... Последняя фраза была наполнена скрытым смыслом, что и вызвало затруднение её произнести. Словно требовалось пронести и не пролить, заполненный до краёв кувшин с вином. Среди прочих слухов, бродивших, витавших и ползавших по Риму для Мецената имел значение один! Речь шла о его жене Теренции и её взаимоотношениях с Октавианом. Меценату недавно исполнилось 57 лет. Он был старше императора, старше Агриппы, старше своего друга Горация, но ещё не в том возрасте, когда мужчина готов обессиленно отступить перед любимой женщиной. Меценат был тонок, слишком хрупок, но обладал неукротимым внутренним огнём, жар которого ощущался на расстоянии несмотря на всю его завидную способность укрощать пламя. В последний год, однако, все обращали внимание на тревожные перемены, происходившие в нём. Часто и непредсказуемо, иногда посреди разговора, он впадал в прострацию. Взгляд терял всякую осмысленность, он сбивался на полуслове, замолкал и если странное беспамятство настигало его в тот момент, когда он стоял, то ему приходилось немедленно искать место, на которое можно было бы опуститься. Он закрывал глаза, сжимая голову руками, словно пытаясь удержать её. Потом он беспомощно улыбался и не знал, как продолжить беседу. Он не помнил предыдущего разговора. Теренции не было ещё и тридцати. Родом она была из Байи, славного местечка, куда римские граждане любили отправляться на отдых и где стараниями местных жителей всё было устроено, отлажено и прибрано именно с той целью, чтобы богатый римлянин мог здесь расслабиться, разнежиться, забыться, а взамен, избавившись от столичной скупости, проявить безмерную щедрость. Отец Теренции владел лучшими купальнями курорта и имел зажиточный дом. Когда же в его доме стал часто появляться Меценат в компании с Горацием, он сразу догадался о причинах столь частых визитов. Семнадцатилетняя дочь к тому времени привлекала внимание окружающих также неотвратимо и естественно, как например необычный алмаз в лавке ювелира или внезапная радуга на сухом небе. Меценату не пришлось долго ухаживать и скоро в его доме появилась Теренция. Она оказалась не только красавицей, но вдобавок была наделена природным умом, способным оценивать мысль и проникать в глубь её, не удовлетворяясь лишь её верхним слоем. Доказательством ума иногда служит не блестящая речь, а содержательное молчание, передаваемое точной выразительностью проницательных глаз. Октавиану нравилось говорить с Теренцией. К тому же выяснилось, что она владеет некоторыми языками варварских племен, расположенных немного северней её родных мест. Октавиан использовал это обстоятельство и приблизил Теренцию к себе, осознавая, что делает это не только из необходимости переводов... Теренция стала часто появляться во дворце, а спустя короткое время Рим получил душистый слух, запах которого сумел перебить смешанные ароматы каринских садов. Меценат мучительно вдыхал эти запахи, они усиливали его головные боли, заставляли сутулиться, вносили сумбур в ровные ряды мыслей, вынуждая их беспомощно метаться, словно поверженный и рассеянный в поле легион, обращённый в беспорядочное бегство. Дерзкий намёк, который он теперь позволил себе произнести и который ни за что бы не произнёс раньше, был следствием его болезненного состояния. Октавиан, однако, не был смущён или растерян, но удивление вперемешку с неудовольствием скрыть не сумел. Николай, оказавшийся невольным очевидцем опасных слов, грозивших впервые нарушить тот устойчивый порядок, который сохранялся всеми участниками вечерних застолий, почувствовал на этот раз приближение катастрофы. — Да, дорогой Меценат! Если верить всему, что говорят в Риме, то уважаемый консул Марк Аврелий Котта Мессалин давно соблазнил всех женщин Рима и теперь устраивает оргии исключительно в обществе девочек-подростков. Мне не раз доводилось слышать об этом! А между тем в его доме действительно собираются незрелые юные особы, но они совершенно невинны! Секрет в том, что уважаемый консул страстно увлечён астрологией, в особенности, восточной. Но ведь хорошо известно, что Рим не поощряет интерес к гадателям с Востока. Марк Аврелий всего лишь удовлетворяет любопытство юных дев, читая им лекции. Дорогой Меценат, если бы мне не доводилось самому слышать этих лекций, то тогда пришлось бы верить тому, что говорят в Риме! Реплика Николая пришлась кстати и сумела оказать успокаивающее действие. Тонкая прожилка на правом виске императора, успевшая вздуться от прилива крови, медленно возвращалась в привычное русло, как возвращаются воды Тибра в свои пределы после весеннего разлива. Меценат, как будто обескураженный собственной выходкой, поднял бокал с фалернским вином, пригубил и молча поставил обратно. — Если бы любовь правила миром, а человек относился к другому также, как он желал бы, чтобы относились к нему, то изменился бы сам мир! Нравственность тогда бы достигла такой высоты, перед которой померкла бы слава наших богов! Николай бросил изумлённый взгляд на Мецената, а в следующую секунду его глаза встретились с глазами Октавиана, в которых застыло тоже изумление, словно зеркально отражённое. В это время послышались громкие голоса, в одном из которых безошибочно угадывался голос Горация, а через минуту перед глазами друзей предстал и он сам. Белая тога небрежно болталась на его худом теле, словно он надевал её в темноте. Глаза пьяно сверкали, а длинный и заострённый нос торчал воинственно как дротик варвара. Он тащил упирающегося и растерянного толстяка, взмокшего и распаренного, словно только что покинувшего бани. Оказавшись прямо перед императором, толстяк перестал сопротивляться и выпучив красные глаза и безвольно опустив короткие руки, уставился на него, напоминая бычка обречённого на заклание. Не стоило никаких трудов узнать в нелепой фигуре известного всему Риму богача Апиция. Он был удачливым торговцем, владельцем лавок и питейных заведений, большинство из которых располагалось в бедняцких кварталах Субуры. Несмотря на огромное состояние, Апиций был всего лишь плебеем и его появление в доме Августа было равносильно неслыханной дерзости. Потому он и упирался шумно, но неумело, не находя приличных приёмов для сопротивления знаменитому Горацию. Несколько минут все молча наблюдали за Октавианом. Показалось, что за эти мгновенья Гораций неожиданно протрезвел и понял, что совершил нечто грубое и непоправимое. Он прислонился к холодному мрамору колонны, словно не доверяя больше ослабевшим ногам. — Надеюсь, дорогой Апиций, ты не откажешься от бокала вина? — произнёс наконец император, и на его лице образовалась лукавая улыбка. Хитрый толстяк мгновенно уловил настроение Октавиана и демонстрируя отменную реакцию, которая наверно немало способствовала его успеху, незамедлительно принял на себя ту роль, которую предложил ему сыграть император. — Известно всем, государь, что я не пью ни капли вина, но не смею отказаться теперь, когда сам Великий император Рима предлагает мне это сделать. Ответ Апиция был встречен хохотом, так как всему Риму было как раз известно обратное. Правда говорили, что Апиций способен осушить амфору среднего размера и если валился под стол, то последним. Однако, до сих пор не нашлось свидетеля, который мог бы подтвердить, что видел толстяка сражённого вином. Комизм ситуации заключался ещё и в том, что и сейчас Апиций с трудом удерживал равновесие, распространяя вокруг себя терпкий винный запах и вызывая подозрение, что одну амфору он уже успел опустошить. Судя по всему Гораций от души хотел помочь ему в этом деле. — Присаживайся! Будь гостем! — Октавиан указал жестом на свободное ложе. Гораций оторвался от своего мраморного помощника и усевшись возле Мецената, чувствуя радостное возбуждение от перемены настроения императора и желая внести свою долю, сказал: — А мне налейте вина по причине того, что я — пью! Но постепенно разговор всё дальше уходил от бесполезных шуток и всё ближе перемещался в деловую сторону. Октавиан ценил устраиваемые вечеринки не только потому, что находил в них прекрасный способ расслабится, но ещё и потому, что в непринуждённой беседе имел возможность прояснить отношение к тем или иным проблемам, которые порой не давали ему покоя, вызывая тяжёлые сомнения. Потому он, преодолевая гордость и перешагивая через собственное самолюбие, старался сохранить этот дух взаимного доверия и искренности. Императору важно было знать правду. Конечно, он доверял Кальпурнию, который по своей должности обязан был ежедневно «поставлять правду на завтрак». Он и делал это со всей добросовестностью. Но в обязанности Кальпурния не входило обсуждать решения императора и тем более не соглашаться с ним. Такая возможность существовала только здесь и только в этом кругу. Объявившийся вдруг Апиций заинтересовал Октавиана. Из всех присутствующих он был единственным, кто вращался среди разнообразной публики, не исключая оборванцев, околачивающихся на пристани Тибра и заполняющих к ночи многочисленные таверны. Впрочем, Апиций возбудил интерес и у остальных гостей, плохо знающих жизнь римских граждан из кварталов Субуры. Ощущая пристальное внимание и наполняясь гордостью, Апиций увлекательно рассказывал о трудностях торгового дела, о разграблении судов пиратами, о жадности греческих купцов. Невинно, между прочим, пожаловался на неудобство причалов на Тибре и расположение складов, из-за которых разгрузка торговых кораблей растягивается на несколько дней. При этом не забывал поглядывать на Октавиана. Слышит ли? — Ну, а что, дорогой Апиций говорят в Риме по поводу строительства храма? — спросил император. Речь шла о строящемся храме в честь Юлия Цезаря, храме давно задуманном Октавианом и имеющем для него как явный, так и тайный смысл. По замыслу это сооружение не должно было уступать по своей грандиозности никаким другим сооружениям Рима и постоянно напоминать его гражданам о величайшем из императоров, сумевшим превратить Римскую империю в непобедимый, необъятный, самый могущественный за всю историю конгломерат. Строительство храма на все времена останется в памяти потомков связанным с его именем! Храм — это бессмертный символ его, Августа Октавиана, законной власти! И, наконец, храм должен был свидетельствовать и напоминать о том, что наивысшей славы Рим смог достичь именно тогда, когда вся власть была сосредоточена в одних руках. Не республика, а единоличная неограниченная власть императора вознесла Рим и сделала его центром мира. Октавиан выжидательно глядел на Апиция и ждал ответа на свой вопрос, который кажется ввёл толстяка в замешательство. Действительно, Апиций находился в растерянности. Глуповато улыбаясь, он смотрел на императора, не умея однако скрыть присущее торговцу выражение в момент, когда тому предлагают сомнительную сделку. — Не бойся! Говори, что думаешь! — приободрил его император, от которого не ускользнули сомнения Апиция. — Ходят слухи, государь, что ты намерен запретить гладиаторам биться боевым оружием и хочешь, чтоб они дрались палками. Вот что волнует народ! Люди так и говорят, что перестанут ходить в цирк. А на строящийся храм поглядывают только для того, чтоб сравнить его высоту с высотой храма Юпитера Капитолийского или Венеры Родительницы,— сказал Апиций, продолжая бороться с собственной неуверенностью. — Вот, дорогой Меценат! Люди жаждут крови! Хлеба и зрелищ! А ты рассуждаешь о всемирной любви друг к другу! — Толпа жестока и необразованна! Жестока, потому что необразованна! Наши жрецы больше думают о своих желудках, чем о просвещении народа. На протяжении веков они повторяют одно и тоже. Люди привыкли к их монотонным речам и давно перестали вслушиваться в их смысл, как перестают замечать шум водопада живущие у его подножия. Я говорю о той любви, которая требует познания и долготерпения. Путь к которой лежит через просвещение! Я говорю о любви, как о науке! — Как о науке? — встрепенулся Николай.— Но, дорогой Цильний, наука основана на фактах и доказательствах и держится на авторитете учителя! Любовь не поддаётся измерению, её нельзя ни взвесить, ни поместить в формулу, как это делал мудрый Пифагор и не менее мудрый Аристотель. Кто может быть авторитетом в такой призрачной области, которую нельзя ни пощупать, ни попробовать на вкус, ни уловить запаха? Последователи и ученики есть у Эпикура, у Зенона, у Диогена, у Платона, у Лукреция, но кто способен стать безоговорочным авторитетом для всех? — Что ты утомляешь малый ум вечными вопросами? — недовольно отозвался Гораций, испытывая потребность встать на сторону старого друга против изворотливого иудея, к которому он никак не мог проникнуться чувством любви.— Или забыл, что согласного судьба ведёт, а несогласного тащит? Так, кажется, говорил Диоген Лаэртский. — Безоговорочным авторитетом может стать тот, кто принесёт людям любовь,— сказал Меценат, не обращая внимания на попытку Горация прийти к нему на помощь. Поражённый совпадением мыслей и никак не ожидавший этих слов от Мецената, никогда не касавшегося даже намёком опасной темы, Николай тем не менее решил до времени не подавать виду, что в главном, в идее любви, он с ним согласен и сам давно размышляет об этом. — Ты хочешь сказать, что наши Боги не обладают даром любви? — спросил Октавиан, до того молча наблюдавший за спором. — Наши Боги предпочитают, чтобы их боялись,— решительно ответил Меценат. — Из всех человеческих качеств иудейский Бог тоже выбирает страх. Разве не так? — повернулся Гораций к Николаю. — Да, до сих пор считалось, что только страх способен удерживать человека в смирении и послушании,— задумчиво подтвердил иудей. — Неужели Вы думаете, что любовь способна выполнить эту роль лучше страха? — воскликнул император. — Да, я так думаю,— твёрдо заявил Меценат. — Я разделяю мнение нашего друга,— присоединился Николай, заставив Горация удивлённо вскинуть брови. На этот прямо поставленный вопрос нельзя было отвечать уклончиво, иначе таилась возможность ввести в заблуждение помимо остальных и самого императора, а вот этого делать Николаю как раз и не хотелось. — А что думаешь ты, Апиций? — не унимался Октавиан, проявляя крайний интерес к обсуждаемой теме. Торговец сидел с таким видом, словно его заставляли выйти на гладиаторскую арену и уже протягивали ему в руки короткий спартанский меч. Он не понимал этого разговора. — Богов нельзя касаться простому смертному,— выдавил Апиций.
С тех пор прошло ещё пять лет. Уже не было в живых Агриппы, в один год покинули суетный мир Меценат и Гораций, словно желая доказать, что и смерть не в силах разрушить их дружбу. После смерти Агриппы Юлия стала женой Тиберия. Брак этот был придуман Ливией. Он укреплял власть в империи и открывал путь к трону Тиберию. Ливия не ошиблась в своих расчётах. Согласие императора было получено сразу. Кроме того, Октавиан приложил немало усилий для того, чтобы склонить Юлию к этому союзу. Ливии же пришлось уговаривать сына. Обоюдная неприязнь молодых с годами никуда не исчезла и имела форму плохо скрываемой ненависти. Однако, уговоры родителей и осознание собственной ответственности перед империей возымели действие. Брак состоялся. Он почти ничего не изменил в личных отношениях Тиберия и Юлии, позволяя вести прежнюю жизнь, не подвергая её переделу в угоду одного из супругов. Но отношение Октавиана к Тиберию претерпело изменения. Он стал всерьёз приглядываться к нему, как к своему преемнику. Донесение Кальпурния повергло его в смятение. Притихшие на время, всё те же — Юл Антоний, Гракх, Квинтий Криспин и другие опять зашевелились, опять недовольны и неразлучны в своей злобе. И Тиберий с ними! Октавиану недавно исполнилось пятьдесят четыре года. Он был крепок, по-прежнему статен, вынослив. Но иногда императору казалось, что он безнадёжно состарился, что душевные силы покидают его и нет уже больше той решимости бороться с противниками, которая позволяла ему до сих пор опережать их и выходить победителем. Он тратил годы на то, чтобы усмирить варварские племена на Севере, чтобы держать в повиновении Восточные провинции, чтобы добиться спокойствия в пределах империи, но стоило лишь прикрыть веки и возблагодарить Богов за краткие мгновения покоя, как тут же снова начинал доноситься воинственный скрежет металла и шёпот диких лесов перерастал в угрожающие гортанные крики врагов. И, казалось, не будет этому конца. Но ещё тревожней осторожный шорох и бесшумная поступь тех, кто рядом. Кто прячет свой взор, опасаясь разоблачения... Страх ещё сдерживает их порывы. Но прав был Меценат — страх преодолим! И тогда... Случись это раньше, он заставил бы Тиберия заплатить кровью. Невзирая на проклятия Ливии. Но теперь... Теперь он колебался и не знал на что решиться! Несколько ночей Октавиан обдумывал положение. Приказал доставить Тиберия. Доставить без вооружённой охраны, но так, чтобы тот сразу почувствовал твёрдую руку Октавиана и понял, что императору известно всё. Не стоит тратить время на пустые разговоры. Кальпурний послал восьмерых легионеров из личной охраны без оружия. Каждый в Риме знал, что это означает. Тиберий держался с достоинством и не произнёс ни одного слова в оправдание. — В ближайшие дни ты отправишься на Родос,— сказал император. Эта фраза не требовала пояснений. На острове находилось старинное имение Клавдиев, давно заброшенное, не ремонтируемое, готовое вот-вот разрушиться от ветхости. Приказ императора означал ссылку.— Будет объявлено, что ты решил уединиться и заняться науками. По случаю твоего отъезда будут устроены торжественные проводы и проведена церемония со всеми почестями, которых заслуживает будущий император. Тиберий молчал. — Если ты захочешь заговорить, известишь меня. Если нет, то вернёшься в Рим только после моей смерти. Иди и собирайся в дорогу. С того времени, как Октавиан приказал выстроить для себя дом и перебрался в него, супружеское ложе перестало для него существовать. Ливия осталась во дворце. Они даже не обсуждали эту ситуацию. Обоим она казалась естественным продолжением искусственного брака и наилучшим разрешением проблемы. Супруги не виделись порой днями, а то и неделями. Никогда, ни разу, Ливия не переступала порог дома, несмотря на то, что он вплотную примыкал к стенам дворца. Она нашла в себе силы не прийти и на этот раз! Как только Тиберий ушёл, Октавиан стал готовиться к разговору с Ливией. Он не сомневался, что она не выдержит и придёт просить за сына. Он ждал. Но она не пришла! Тиберий был отправлен на Родос в сопровождении многочисленной и надёжной охраны. Это должно было означать «заботу» императора о наследнике.
Со смертью близких друзей разрушилась традиция вечерних застолий. Николай находился теперь при императоре постоянно и нередко оставался в его доме на ночь, где для него были отведены роскошные покои. Он сопровождал его повсюду. Их отношения достигли той глубины, когда они научились понимать друг друга глазами. Николай не пытался вернуть Октавиана к тому памятному разговору. За много лет он хорошо изучил привычки императора и поражался его способности годами вынашивать какую-нибудь мысль, будучи уверенным, что она преждевременна, что она ещё должна отлежаться, что для неё ещё не созрели условия. Но император помнил всё. Николай, присутствуя на многочисленных встречах со жрецами, нередко ловил загадочный взгляд Октавиана, загадочный для окружающих, но не для него. Взгляд и предназначался ему, Николаю, и этот взгляд напоминал ему, что император ничего не забыл, но не время... Ещё — не время! И вот, прогуливаясь по солнечным дорожкам садов Помпея вблизи Фламиниевой дороги, куда император приказал доставить их, Николай решился нарушить табу и вернуться к давнему разговору. С тех пор он успел много передумать и мысли переполняли его. Вдобавок он начал всерьёз опасаться, что по неизвестным ему причинам Октавиан так и оставит эту тему в забвении. Тему, которая волновала и тревожила Николая и которая получила неожиданное развитие два года тому назад, когда он, преодолевая протест императора, всё же покинул его на целых девять месяцев и провёл их в Иудее. Дамаск после смерти родителей больше не интересовал его. Как и прежде, он жил во дворце Ирода. Царь Иудеи почти не мог двигаться из-за болезни ног. Он восседал на троне в мрачной полутёмной зале, предпочитая одиночество и раздражаясь, когда кто-либо нарушал его. Даже если это был один из сыновей. Даже если любимый сын, названный в честь отца — Иродом. В Назарете он остановился у Марии, приходившейся ему племянницей. Муж её — простоватый Иосиф сразу понравился. Провинциальный, робкий, но честный малый. — Что же Вы детишками не обзаводитесь? — пошутил по-родственному Николай. — Бог отвернулся от нас,— печально ответила Мария. — Да,— вздохнул Иосиф.— Как видно, Богу нет дела до нашей печали... — Может, Вы не очень усердно просите его о милости? — усмехнулся Николай. — Мы устали просить его! У нас больше не осталось на это сил! Бог любит богатых и здоровых! — воскликнула Мария и заплакала. — Не плачь! Не надо! — утешал её Иосиф.— Скоро всё переменится! Вот увидишь! Все говорят об этом! — О чём? — не понял Николай. — О Мессии! Скоро на землю придёт Мессия! Он принесёт людям счастье! Об этом все говорят и все ждут его! — Вы говорите о пророчестве Моисея? — Да! Пришло время сбыться пророчеству! И в ту же секунду Николай понял, что нашёл наконец-то ответ на свои размышления...
Октавиан и Николай медленно прогуливались по солнечным дорожкам садов Помпея. Многочисленная охрана держалась далеко позади. Николай ещё раз взглянул сбоку на императора и, сделав небольшое усилие, приступил. — Государь! Как быстро течёт время! Как неумолимо поглощает оно наших друзей, наши помыслы, превращая наши мечты в ненужный хлам! — Я знал, что ты не выдержишь и когда-нибудь заговоришь об этом,— спокойно сказал Октавиан. Николай не удивился тому, что не успев ничего сказать о главном, император сразу ухватил его настроение и понял смысл его слов именно так, а не по-другому. Он даже был уверен, что всё будет именно так. — Да, государь, я бы хотел с твоего позволения продолжить ту тему, которую когда-то начал наш друг Меценат. — Говори! Может быть, теперь и настало для этого время! — Зная твою блестящую память, наверно напрасно спрашивать — помнишь ли ты все подробности того разговора? — Всё помню! Каждое слово! — Я тогда не мог для себя решить один вопрос. Кто способен прийти к людям с такой любовью, в которую поверят все безоговорочно и никто не усомнится в авторитете того, кто принесёт эту любовь. Ту любовь, о которой так хорошо говорил Меценат. Ту любовь, которую принял бы и римлянин, и самарянин, и грек! Которая бы достигла сердец гермундуров, язигов, свебов, хаттов! Любовь, которая бы объединила всю империю, сделав людей смиренными и послушными! — Ты так вдохновенно говоришь, словно и сам веришь в эту любовь? — Разве любовь может обмануть мудрость, для которой свят только цинизм? И разве можно без цинизма устроить мир любви? Кто любит, тот слеп и безвреден. — А дружба? Она способна обмануть мудрость? — Дружба — одна из форм эгоизма. В друге любят то, что есть общее, а значит часть самого себя! Некоторое время они шли молча. Николай чувствовал, что мысли императора в эту минуту встрепенулись, замахали крыльями, как поднимающаяся ввысь неровная птичья стая, на взлёте выстраивающая правильную форму косяка, и не хотел перебивать их. — Страх и любовь! Много лет я думаю о том — что сильней? Цезаря не любили, но толпы преклоняли перед ним колени и восхищённо глядели на него, как на бога! Страх казался им любовью! — Да, государь! Любовь всего лишь пригрезилась толпе! И доказательством тому послужил ужасный конец Великого Цезаря. Каждая сила порождает другую силу, обрекая их на противоборство и неминуемое столкновение. Сила возникает из страха и страхом управляется. Страх — источник войн, кровопролитий, бунта, ненависти. И, наконец, страх — преодолим! Он не в состоянии сделать мир лучше! Страх, на котором держится Империя — самая большая угроза существованию самой Империи! Любовь же порождает добро и смирение, превращая толпу в безобидное стадо овец! Ничто не может угрожать Империи, в которой роль закона исполняет любовь! Кто способен прийти к людям с такой любовью? Долго я думал над этим, перебирая в памяти имена и судьбы философов, неизменно приходя к разочарованию и всё больше проникаясь осознанием бесплодности и тщетности затеи. Неожиданное и долгожданное озарение явилось мне два года тому назад в Назарете! И я понял, кто нужен нам, кто способен прийти к людям с идеей любви и кого толпа не отвергнет! Октавиан замедлил шаг и остановился, недоверчиво и заинтересованно вглядываясь в сморщенное лицо Николая. — Это может сделать только Бог! Бог, сошедший с небес! Мессия, которого уже ожидают тысячи иудеев, выучив наизусть пророческие слова Моисея и повторяя их как заклинание. Это будет посланец Бога, сын его, принявший человеческий образ, живущий среди людей и творящий Слово Божье! Слово, которое мы вложим в его уста! — Ты хочешь сказать, что этим посланцем будет...? — Да! Да! Да! — возбуждённо воскликнул Николай. Император жёстко, испытующе впился глазами в глаза иудея, словно желая убедиться в его здравомыслии. — Мы придумаем Бога! И установим новую власть в Империи! Власть, которая заменит страх на любовь и станет несокрушимой! Станет ненужной военная сила, утратит свою роль закон! Толпа смиренно преклонит колени перед Империей и императором! Потому что того будет желать Бог! Идея любви и смирения охватит все земли, создаст новую веру, новое учение, объединит народы. До сих пор только различие в вере препятствовало устранению противоречий между людьми. Единый Бог сотрёт противоречия и установит Вечный мир на земле! — Власть императора померкнет перед властью такого Бога! — Государь! Бог будет исполнять волю императора, а императору останется лишь делать вид, что он исполняет волю Бога! — Мессию ожидают иудеи. Это будет иудейский Бог! Что он для гордого римлянина или дикого варвара, поклоняющегося идолам? — Да! Бог должен прийти из Иудеи! Начинать надо оттуда, где уже проросло семя! Но он придёт не только для иудеев — для всех! Идея любви, на которой будет построено новое учение, сделает это учение всесильным и непобедимым! Ничто и никто не устоит перед силой этого учения, потому что оно способно воспроизводить само себя! Достаточно лишь зажечь костёр, а дальше не нужно беспокоиться о том, что он затухнет. В этом его чудесная сила! Нет ничего правдивее обмана! Трудно обмануть одного, но нет ничего проще, если надо обмануть миллионы. Человек счастлив ни тогда, когда владеет правдой, а тогда, когда живёт в мире иллюзий! Он сам стремится быть обманутым, нести обман и размножать его! Это и есть суть воспроизводства идеи из самой себя. Идея любви обладает всеми свойствами для воспроизводства, а потому постепенно вытеснет все остальные и завладеет умами всех. — Кроме стоиков! — усмехнулся Октавиан. — И киников! — добавил Николай. — Продолжай! Я с интересом слушаю тебя! — Масштаб задуманного настолько грандиозен, что потребует не одного десятилетия на его осуществление. В наших силах только разжечь костёр. Но и для этого потребуется немало усилий. В Назарете живёт моя племянница. После долгих лет бездетности она наконец родила сына. Живут они с мужем скудно, испытывая постоянную нужду и конечно будут не в состоянии дать сыну надлежащее воспитание и образование. Я заберу Иешу в Рим и сделаю из него Бога! — И ты думаешь, что однажды твой Иешу выйдет на улицу, станет учить людей любви, и они поверят ему? — засмеялся Октавиан. — Если бы он так поступил, то не прожил бы и дня. Народ закидал бы его камнями. Нет. Прежде чем он объявится перед народом, придётся потратить не один год на провозвещение об этом событии. Пророчества Моисея помогут нам в этом. Но ещё ценнее будет помощь тех, кого мы наймём в актёры на исполнение ролей в этом небывалом спектакле. Понадобятся «очевидцы» пришествия, «свидетели» чудес, а чудес должно быть в достатке. Чудо — это доказательство божественной силы. Иначе, никто ему не поверит. А когда в разных уголках Иудеи появятся слухи об исцелении больных, о возвращении слепым зрения, глухим слуха и перед толпой предстанут десятки, сотни людей, готовых свидетельствовать и клясться, что всё это происходило «на их глазах», тогда никто не усомнится в его божественном происхождении, и толпа пойдёт за ним. Появятся ученики, последователи, глашатаи. Они будут переходить с одних земель на другие и разносить учение. Это и будет тем костром, который уже не удастся погасить! Мы станем творцами этого костра! — Не сгореть бы и нам в его пламени,— задумчиво произнёс Октавиан. Собеседники взошли на заросший акантом и диким виноградом холм. Человек двадцать рабов из сопровождения нерешительно затоптались внизу, повинуясь недвусмысленному знаку Октавиана. По другую сторону холма вытягивались кипарисы и оливковые деревья. Дальше хорошо просматривалась чистая долина, перерезанная тонким следом оставшимся от строительных работ. То был знаменитый водопровод, сооружённый стараниями Агриппы. За ним начинались великолепные сады Лукулла. — Как хорошо, что нас не слышит сейчас добрый Агриппа,- произнёс император, окидывая взглядом чудесное творение старого друга. — Агриппа не понял бы нас теперь,— поспешил согласиться Николай. Солнце распалялось всё больше и больше, словно обиженное полным невниманием со стороны двух увлечённых беседой человек. — И всё-таки одним слухам веры не будет,- продолжил после паузы император.— Потребуется создать целое учение, которое по глубине своих мыслей превосходило бы все другие известные нам до сего дня. Не сомневаюсь, что ты об этом подумал и готов предложить свой план. Не так ли, дорогой Николай? — Тебе известно, государь, что я по своим убеждениям киник. Смерть для меня такой же факт как рождение, как сияние солнца и блеск луны. Меня не страшит мысль, что после смерти я превращусь в ничто и это делает меня по настоящему свободным человеком. В отличие от всех этих людей,— последовал презрительный кивок в сторону подножия холма.– Все они живут под страхом смерти. Тот, кто даст им надежду на бессмертие, тот станет хозяином их душ. — Так всё-таки страх! Всё равно страх! — воскликнул император. — Страх не изжить на земле! Но те, кто поверят в любовь, будут думать, что возвысились над страхом. Нам не нужно писать научные труды. Способность идеи самовоспроизводиться сделает это за нас. Нам предстоит только сформулировать основные мысли — о любви людей друг к другу, о любви к Богу, о смирении и послушании, о безропотном страдании на земле ради вечного счастья в бессмертии. Мы не станем отвергать заповеди Моисея, но наполним их любовью! — Киники близки стоикам! И те, и другие презирают смерть! Но на театральных подмостках жизни стоики исполняют свою роль изящней! Не забывай об этом, друг мой!
Неукротимый разум Николая требовал торжества, достижения цели, воплощения задуманного. Казалось бы, его цинизм и презрение к смерти должны были лишить жизнь самого главного — смысла и превратить его в ироничного наблюдателя. Но этого не происходило. Амбиции и тщеславие были его смыслом. Николай испытывал восторг от осознания того, что он, именно он в тайне от всех приводит в исполнение самый грандиозный план со времени бегства иудеев из Египта. Но его честолюбие было лишено тех свойств, которые толкают к славе и известности. Он не стремился сравняться с Моисеем. Истинное наслаждение доставляла ему сама мысль, что он «выше» Моисея, «выше» Бога, что он незримо властвует над людьми. Счастье — рационально. Оно изменчиво и непостоянно, как море... Достиг сегодня успеха — и ты счастлив. А завтра испытал неудачу и счастливое настроение покинуло тебя. Лицемеры те, кто твердят о неземном счастье, а впадают в уныние от самой малой неприятности и переполняются гордостью от самого малого успеха. Николай заводил знакомства в Галилее, Самарии, Иудее, приглядываясь в особенности к семьям, в которых воспитывались мальчики. В таких семьях он задерживался на несколько дней, проводя большую часть времени с детьми. Разговаривал с ними, играл, ходил ловить рыбу, выясняя незаметно их склонности, способности, знания, проверяя память и сметливость. Неизменно на два-три месяца останавливался в Назарете у племянницы, наблюдая, как подрастает малыш и обнаруживая, к удовольствию, в нём любознательность и неуемную энергию. Как-то Иосиф рассказал о своём друге Захарии, жившем неподалёку, в горном селении. — Он знает Писание лучше всех нас. От него и народ наш, несчастный, надежду имеет. Через него пришло к нам ожидание Мессии. Не прошло и двух дней как Николай уже сидел в ненадёжном доме Захарии, говорил с женой его Елизаветой, а на коленях у него сидел шестилетний кудрявый мальчуган, их сын Иоанн. Однако, долго усидеть на коленях мальчик был не в состоянии. Его темперамент требовал движения, прыжков, кувырков, смеха и визга. Он непрестанно задавал вопросы, забывая выслушивать ответы, что ничуть не огорчало Николая, а указывало ему на небывалую быстроту мысли юного отпрыска. Возврашался Николай из своих путешествий не один. Каждый раз его сопровождало несколько подростков от десяти до двенадцати лет. Из тех, на ком он останавливал свой выбор. В Риме они помещались в специальную школу, о существовании которой знали немногие. Любопытный мог узнать о школе лишь то, что там обучают иудейских детей искусству, философии, иностранным языкам, римскому праву и этике. Октавиан выглядел угрюмым. Его терзали сомнения и преследовали страхи. Он не мог смириться с вероломством дочери. Тиберий находился на Родосе и по сообщениям агентов вёл себя смирно, углубившись в чтение философских трудов. Хитрит? Выжидает? Но пока он не опасен. Юлия, заполучив полную свободу, надолго пропадала из виду. Так что даже всезнающий Кальпурний не всегда мог предоставить информацию о ней. Что же, дочь императора владела секретами тайной канцелярии и при желании умела скрывать следы. Октавиан был взбешён, когда отдал приказ доставить её, а люди Кальпурния три дня безрезультатно рыскали по всей империи. Это случилось вскоре после смерти Ирода и очередного возвращения Николая из Галилеи. Он сказал тогда, что было бы неплохо переманить Ирода Второго на свою сторону. По его наблюдениям дело это вполне осуществимое, так как сын кажется пошёл в отца и не отличается богобоязненностью. Николай напомнил, что Юлия хорошо его знает с тех пор, как двенадцать лет тому назад посетила Иерусалим вместе с Агриппой. — Ирод честолюбив и хитёр. Его воспоминания о Юлии были переполнены восхищением, облеплённым со всех сторон намёками, как взбухший от нектара цветок пчёлами. Он не решился высказать вслух то, что будоражит его воображение... — Неужели он вздумал, что...