На рождественской неделе в Москве было тепло и слякотно, как в марте, тусклые жёлтые и красные огоньки вдоль торговых рядов почему-то не радовали глаз, вызывали уныние, если не тоску. Сорокалетний преподаватель литературы Пётр Петрович Яхонтов, худой, невысокий, с острой интеллигентской бородкой, тихонько чертыхнулся, прямиком угодив в лужу, замаскированную тонким серым ледком. Неприязненно морщась, он огляделся вокруг.
— Что-то не то,— сам себе сказал он,— какая-то хреновина вокруг. Или я не с той ноги встал? Необходимо поправить положение. Выпить, что ли?
Однако естественному в такую погоду желанию выпить не суждено было сбыться — деньги у Петра Петровича кончились ещё в понедельник, а сегодня была среда. То есть некоторая мелочь была, но нужно было купить чего-нибудь себе на ужин, и ещё чаю на завтрак. С женой он был в разводе почти год, детей видел редко, потому что зарплату платили нерегулярно, и не было денег на подарки. Женщины его квартиру стали посещать ещё реже, да ещё чирей вскочил на пояснице. Короче говоря, действительно творилась с Петром Петровичем какая-то хреновина, по-другому не скажешь.
Пётр Петрович вздохнул, махнул рукой в непонятном направлении и решил перейти улицу, чтобы посетить продуктовый магазин, где цены были чуть ниже, чем в округе. Едва он ступил на проезжую часть, метрах в пяти от него остановился большущий джип, весь чёрный от колёс до стёкол, чистый, сверкающий, как будто не московскую грязь месил, а катился по чистому асфальту где-нибудь в Калифорнии. Учитель не придал этому факту значения, лишь мельком взглянул на красивую машину, и пошлёпал дальше. Мало ли, кто тут ездит.
— Молодой человек! Простите, молодой человек! — услышал он за спиной.
Удивлённый, Пётр Петрович не сразу оглянулся. У джипа стояли двое: густо накрашенная женщина неопределённого возраста в шикарной рыжей шубе, и рядом с нею рослый парень в кожаном пальто и белом шарфе, без шапки — должно быть, охранник. Оба смотрели на Петра Петровича, он на них. Несколько секунд спустя Пётр Петрович пожал плечами и собрался было идти дальше, но женщина вдруг улыбнулась ему и сказала:
— Вы что, не слышите? Да не бойтесь вы нас. Подойдите, пожалуйста, ближе.
«Какого чёрта?» — подумал Пётр Петрович, раздумывая, подойти ему ближе или побыстрее сделать ноги. Уличными знакомствами он был не избалован, а с «новыми русскими» ему и вовсе разговаривать не приходилось. Кстати, такое положение дел Петра Петровича, в общем, вполне устраивало.
— Я хорошо слышу и не боюсь,— не очень приветливо ответил он.— Что вам нужно?
— Элеонора, оставьте его в покое,— негромко произнёс кожаный парень, неприязненно глядя на Петра Петровича.— На нас уже смотрят. От него никакого толку не будет, неужели вы не видите? Поехали, здесь таких доходяг, как собак нерезаных. Возьмём другого.
— Вы забываетесь, Доминго! — огрызнулась женщина и зашипела негромко,— у вас, кажется, восьмой разряд? Вспомните, кем вы были раньше и ведите себя прилично! Этот человек — типичный представитель своего круга. Я никогда не ошибаюсь! А если вам кажется, что я ошибаюсь, можете сказать об этом господину Ямамото. Надеюсь, он разъяснит вам разницу между нами.
— В этой стране демократия, мадам, и каждый может иметь своё мнение,— робко возразил кожаный.
— И поэтому этот человек третью зиму ходит в одних ботинках, в которых воды больше, чем супа у него в кастрюле? — коротко и зло хохотнула та, которую звали Элеонорой.— Полноте, каждый знает своё место, так будет всегда и везде, тем более здесь. Вы поняли?
— Да,— не моргнув, коротко ответил парень.
Пётр Петрович с интересом слушал этот странный разговор, но, честно говоря, он ему начинал надоедать. С жиру бесятся, а тут магазин может закрыться, короткий день ведь, праздничный. И не будет у него не только водки, но даже пельменей. Вообще ничего.
— Мы вам хорошо заплатим,— сказала женщина,— бросьте переживать из-за пельменей.
— Как они это едят? — брезгливо поморщился кожаный, но осёкся, напоровшись на недобрый взгляд Элеоноры.
— Да что вам нужно-то от меня? — рассердился, наконец, Пётр Петрович, и вдруг испугался. Почему-то в его мозгу стали проплывать жуткие картины, одна страшнее другой. Ведь ОНИ, если уж проявили к нему интерес, могут сделать с ним что угодно, и никакая милиция не поможет. Они — хозяева города, страны. Они — новые, он старый. Они — в джипе, он — в худых ботинках. Вырежут печень, хоть она у него и не ахти, сердце, продадут всё, например, в Японию. Не случайно же они какого-то Ямамото упоминали. Но почему именно его в праздничный день атакует беда? За что?
— Нет уж, до свидания,— дрожащим голосом произнёс Пётр Петрович и засеменил на другою сторону улицы.
— Постойте! Мы не те, о ком вы подумали! — услышал он вдогонку.
— С пролетариями легче,— буркнул Доминго,— за бутылку хоть голышом на Марс пойдут. А с бизнесменами вообще просто. Посулил прибыльное дельце, и он уже наш. Ну, что будем делать?
— Применяйте спазмотрон,— развела руками Элеонора,— хотели обойтись без насилия, да видно, не судьба. Ямамото ситуацию объясним.
В тот же миг почувствовал Пётр Петрович, что тонкий и яркий изумрудный лучик, блеснувший откуда-то из кармана кожаного, больно уколол его мозг, в самое нутро серого вещества. «Отмучился,— успел он подумать,— ну и пусть. Один хрен, такая жизнь достала. Лишь бы только сразу они со мной покончили, не издевались».
Он уже не помнил, как его, словно ватную куклу с широко раскрытыми, немигающими глазами, довели до машины, осторожно усадили на широкий задний диван в уютном полумраке роскошного салона. Кто-то на секунду остановился возле них, но вмешаться не пожелал и прошёл мимо. Все спешили по делам. И даже если не спешили — кому какое дело, куда отправился чёрный автомобиль с лихими людьми?
Солнце в Москве, отработав короткую зимнюю смену, уходило на покой. В домах зажглись огни, вечерним голосом залаяли собаки, стало больше пьяных на улицах. Сверкающий лаком джип мчался по рязанскому шоссе, унося пассажиров за город. Если бы постовой присмотрелся к нему внимательно, сквозь тонированное стекло он бы заметил жутковатую особенность — трое людей разместились сзади, а на обоих передних сиденьях никого не было! То есть двигался джип совершенно без водителя, явно превышая скорость, но соблюдая все другие правила движения — уступал, когда надо, дорогу, подмигивал подфарниками, аккуратно обгонял встречные автомобили.
Но то ли постовые в праздничный день были более рассеяны, чем обычно, то ли сопутствовало странной компании везение,— никто джип не остановил.

Ещё не открывая глаз, Пётр Петрович ладонями ощутил гладкую, мягкую тонкую кожу дорогой мебели. Он открыл глаза. В голове было свежо и ясно, как будто он только что проснулся после очень глубокого, спокойного сна, который обычно бывает лишь в отпуске на природе. Он сидел в изящном чёрном, с металлическими никелированными деталями кресле посреди большого светлого, воздушного холла, без окон, но освещённом ровным приятным светом, источника которого не было видно. На стене напротив висел огромный плоский телевизор, под ним и по углам помещения располагались звуковые колонки причудливой формы. Рядом с креслом оказался низкий прозрачный столик, на котором в шикарном беспорядке были расставлены дорогие предметы — переливающиеся в мягком свете хрустальные бокалы, тонкие розово-жёлтые тарелочки из китайского фарфора, запотевшие тёмные бутылочки, узкие блюда с умопомрачительно пахнущими рыбными и мясными закусками, украшенными дольками лимона и ещё каких-то заморских фруктов. Ещё на столе лежали тушки сотового «Эриксона» и сложного пульта управления техникой и, само собой, серебряные вилочки и ножечки. В дальнем углу холла высилась винтовая лестница из тёмной лакированной стали, уходящая куда-то наверх. В другом углу находился кожаный диван-уголок и ещё один столик, из тёмного дерева.
Пётр Петрович оглядел себя. Всё было на месте, руки и ноги свободны, вместо хлюпающих видавших виды ботинок на ногах он обнаружил удобные замшевые тапки. Пальто не было. Почему-то эти два последних, бесхитростных явления удивили его больше, чем всё остальное, вместе взятое.
— Эй,— робко крикнул Пётр Петрович.— Эй! — повторил он громче.— Есть ведь здесь кто-нибудь? Кто-то же снял с меня пальто и ботинки? Что же всё это значит? — озадаченно произнёс он уже негромко.— Ну и ну.
Он потянулся, решил встать и пройтись. Ничего, кроме тех предметов, о которых мы упомянули, не было. А поскольку пельменей Пётр Петрович так и не купил, вдруг схватило его за бок острое чувство голода. Он занёс было руку над столиком с драгоценными кушаньями, но тут же спохватился.
— Я же год за это буду расплачиваться. Что они, не понимают, что ли? И хлеба почему-то не положили. Я бы хлеба поел, и ладно.
Он походил по комнате кругами, подошёл к лестнице, не решаясь подняться, ещё несколько раз громко позвал хоть кого-нибудь. Наверху были слышны какие-то шорохи, разговоры. Учитель решил не торопить события — раз он им нужен, сами придут и всё разъяснят. Только делать было нечего, разве что телевизор посмотреть. Нет уж, он таких и не видел никогда, ещё сломает что-нибудь.
Пётр Петрович тихо, насмешливо произнёс вслух:
— Страшно? Всё страшно! Вечно мы чего-нибудь боимся.
Он вспомнил, как ещё в советское время, совсем молодым, случайно попал в турпоездку в Венгрию, как поселили его в дешёвой, но вполне сносной, а по его понятию даже роскошной, гостинице, в двухместном номере. Как он и его сосед, врач, долго стояли перед изобилием холодильника, да так ничего и не взяли. А потом играли, как дети, пультом дистанционного управления телевизором, но крайне осторожно, потому что боялись чего-нибудь сломать.
— Вот возьму и поем. Не в магазине же,— буркнул осмелевший Пётр Петрович, который выдавил из себя полрюмки раба. Взял руками самый большой кусок осетрины, положил на него дольку лимона, ломтик чего-то зелёного и отправил всё это в рот целиком.
Буквально в ту же минуту, как нарочно, голоса сверху стали громче, на лестнице показались модные начищенные ботинки, и бедный учитель понял — к нему идут. Давясь, он проглотил кусок, быстро запив терпким вином прямо из горла откупоренной бутылочки, и вручил свою судьбу воле господа, хотя в бога не верил.
С лестницы сошли и смотрели на него трое. Двое были ему знакомы — женщина, только уже без шубы, а в чёрном с золотом, с какими-то пиратскими узорами, длинном закрытом платье, и её молодой спутник в элегантном тёмно-малиновом костюме. Третий был, по-видимому, тем, кого в городе они называли Ямамото, хотя лицо у него было почти европейское, только небольшие глаза чуть раскосые. Глубоко посаженные, умные, внимательные глаза, которые, почти не мигая, смотрели на Петра Петровича. Одет японец был в халат, дорогой, шёлковый, синий с мелким блестящим рисунком. На его поясе висел самурайский меч, вернее, его немного уменьшенная копия.
— Я тут вот, немного... пообедал,— виновато развёл руками Пётр Петрович, кивая на столик, и вдруг словно язык проглотил.
— Вот он,— произнесла женщина.— Пришлось немного усыпить, потому что... оказался капризный... и Доминго ему, кажется, не понравился.
— А кому он нравится? — строго, сквозь зубы сказал Ямамото и посмотрел в глаза Доминго, который весь побледнел.— Мне он тоже не нравится. Он с тобой спорил, мешал тебе?
— Да нет, в общем-то,— замялась Элеонора,— он его первый заметил.
— Ну ладно,— коротко, с достоинством засмеялся Ямамото,— а то я уж хотел его обратно в крокодила превратить. С его мозгами только в бассейне плавать. Или в «Джип» его можно обратить, как Густава. Возил бы меня по вечерам в Большой театр. А?
Губы молодого человека мелко затряслись, на лбу выступили капельки пота.
— Спасибо, Элеонора, я думаю, он нам поможет,— после некоторой паузы кивнул «шеф», имея в виду Яхонтова.— Вы оба можете раствориться (к изумлению учителя, Элеонора и Доминго действительно не ушли, а растворились, то есть пропали с глаз долой).
— Я — хозяин мира,— спокойно, без тени снобизма представился Ямамото.
— Яхонтов, преподаватель литературы,— простодушно протянул руку Пётр Петрович, когда хозяин мира медленно приблизился.
Некоторое время мужчины — богач и бедняк — стояли друг напротив друга, затем Ямамото жестом пригласил Петра Петровича на диван, и оба сели.
Хозяин мира, как и положено, начал разговор первым.
— Итак, я хозяин мира. Вы, наверное, думаете, что попали в логово так называемого «нового русского», к тому же, с восточной родословной?
Пётр Петрович проглотил слюну и молча кивнул. Ямамото тонко улыбнулся.
— Нет, мой друг. Я не новый русский и даже не японский. Просто свою квартиру в Москве я обставил так, как подобает преуспевающему джентльмену, а образ японца и вовсе вышел случайно. Причуды ничем не сдержанного воображения, знаете ли. Я ведь немного писатель, если хотите, даже шире — художник, с большой буквы. Кто есть художник? Это некто, умеющий управлять своими безумствами, сударь...
Ямамото сложил руки на груди, слегка поклонился и насмешливо взглянул Петру Петровичу прямо в глаза. Тот смутился, отвёл взгляд в сторону и осторожно спросил:
— Позвольте полюбопытствовать. Я не верю в потусторонние явления и мой вопрос может показаться смешным... но не тот ли вы, о котором...
Пётр Петрович совсем растерялся, в его голове заскребли острыми коготками сотни серых кошек, и он скис, обмяк.
Ямамото откинулся на спинку дивана и дружелюбно, искренне засмеялся.
— Нет, я не злое и не доброе начало, не дьявол и не бог. Поэтому, собственно, я не совсем хозяин мира. Но, между прочим, в некотором смысле я оказываю определённое влияние на происходящее. Я мог бы назваться, например, пресс-секретарём бога, как у вас сейчас принято говорить, но это прозвучало бы нескромно, правда? Можно было бы назвать меня специалистом по связям с общественностью... Иногда люди употребляют выражение — серый кардинал... Но на самом деле я — просто исследователь мира, сосредоточение межгалактического, абсолютного познания. Я не вершу судьбы, не вмешиваюсь в происходящее ни на Земле, ни где бы то ни было. Ну, разве что, превращаю этих упырей, с которыми вы знакомы, то в женщин, то в машины, то в лемуров или крокодилов. Не обращайте на них внимания — это лишь куски материи определённого разряда совершенства, принимающие нужную форму. Судьбы вершит ОН. Конечно, он существует, вы это сами прекрасно понимаете, даже если не отдаёте себе в этом отчёт. Вы не верите в примитивную и противоречивую атрибутику, связанную с ним и которую он, конечно, сам создал для того, чтобы бросить невежам, как собаке кость, некую осязаемую модель, упрощённое представление о себе. И вы совершенно правы! Но в него самого-то вы верите. Как образованный человек, не связывая символы и мифы с единым во вселенной духовным центром управления, созидания и разрушения. Назовите его, например, Профессор, с большой буквы, как угодно. Его невозможно ни представить, ни понять. Можно лишь ощутить на себе его влияние, которое вездесуще. Ведь и те так называемые гении, о которых вы рассказываете на уроках — Пушкин, Толстой, Булгаков — ничего не написали сами. Всё за них сотворил он, они были лишь слушателями и прилежными фиксаторами его чувств и мыслей. Всё, абсолютно всё делает он, и он в ответе за всё!
Пётр Петрович заерзал на своём месте, открыл рот и снова его закрыл.
— У вас есть вопросы? — живо спросил Ямамото.
— И он сбросил атомную бомбу на Хиросиму, вёл обнажённых женщин и детей в газовые камеры? — выпалил Пётр Петрович.
На миг на лице Ямамото появилось озабочённое выражение, но сейчас же он взял себя в руки.
— Этот вопрос часто смущает неверующих и сомневающихся. Увы, я отвечу — да. Вы понимаете, никакого дьявола нет, как, впрочем, и бога, это всё — мифология. Есть только он, и как у любого существа, каким бы могущественным и исполненным духа он не был, есть у него две грани сущности — светлая и тёмная, как две стороны луны. Эти грани находятся в вечном состоянии борьбы у всех — и у него в том числе. Да, всё это делал он. Значит, так было нужно. Может быть, с целью подчинения ему всего порядка вещей, в том числе хода истории, ради стремления к некоторому идеалу, о котором ещё не известно ему самому... Он — великий выдумщик, мистификатор, художник, наконец. Всё окружающее вас и, конечно, вы сами есть лишь лабораторный, так сказать, материал. Когда-нибудь опыт, растянувшийся на тысячи лет, что есть совершенно ничтожное по его понятию время, Профессору надоест.
— А зарплату мне тоже он не платит? — вдруг перебил Пётр Петрович.— Я, в принципе, не против послужить лабораторной мышкой в ещё неясном, как вы только что сами сказали, вселенском замысле. Кстати, народу, к которому я принадлежу, это приходится делать, по крайней мере, сто последних лет. Но когда, чёрт возьми, за работу начнут платить?
— Зарплату вам не платит ректор, который построил себе дачу под Клином,— немедленно дал ответ Ямамото.— Кстати, Россия — самый сложный и непонятный из созданных ИМ на Земле общественно-социальных полигонов, с ним будет ещё много проблем в достижении хотя бы начальной гармонии. Я, кстати, неоднократно напоминал ему об этом. Высказывал даже мысль о том, что, может быть, пора эту часть эксперимента прекратить.
— Как это? — растерялся, но, кажется, и рассердился Пётр Петрович.— Это значит, с меня и мне подобных начали, что ли? Прекратить — что? Страну? Людей? Историю? Не понимаю!
— Да вы же сами жуликов и лжецов плодите! — странно воскликнул Ямамото и, по-видимому, обиделся за того, кого назвал Профессором.— Неужели не ясно, что ваши эгоистичные рассуждения даже не могут сравниваться с его колоссальными замыслами! Однако мы отвлеклись. Я считаю, что ваших знаний о нас вполне достаточно, чтобы выполнить моё задание.

— Почему я должен выполнять ваше задание? — искренне удивился учитель, которому, почему-то уже не было страшно, несмотря на силу, с которой он имел дело, и в существование которой он поверил искренне, быстро и легко, как будто не был всю жизнь атеистом.
Ямамото усмехнулся, взглянул на часы, золотой «Ролекс», но неожиданно предался размышлениям, и только спустя тридцать-сорок секунд молвил:
— Во-первых, вы его выполните, как выполняли до сих пор всё, что вам было поручено не только просвещёнными особами, вроде меня, но и совершенно невежественными людьми. Во-вторых, мы вам заплатим, и у вас будет столько денег, сколько вы не заработаете за несколько лет. Вы не будете есть пельмени очень долго.
— Нормальная еда,— пожал плечами Пётр Петрович,— правда, надоедает, если каждый день.
— Каждый день вы будете есть красную рыбу, котлеты из лучших ресторанов, пить французский коньяк, крепкое английское пиво,— заверил Ямамото,— это лучше, чем пельмени, поверьте мне, я пробовал всё, знаю всё, меня ничем нельзя удивить!
— Возможно, вы правы,— подумав немного, сказал Пётр Петрович,— я почти ничего не знаю, и у меня ничего нет, я — изгой в этой стране, на этом вашем проклятом полигоне, я — человек, загнанный в нищету, прозябание, безысходность, неверие ни во что. Но вот какая штука,— учитель даже просветлел и с прищуром взглянул на хозяина мира,— я никогда не был знаком с новыми русскими, а не думаете ли вы, однако, что все эти рыбы и котлеты тоже когда-нибудь надоедят, как пельмени, и тогда вообще ничего не будет радовать? Не создан ли мир вашим Профессором таким образом, что радовать должно что-то ещё?
— Что же, по-вашему? — как будто бы равнодушно, немного устало спросил Ямамото.
— Знаете, я много думал об этом,— взволнованно воскликнул Пётр Петрович,— но так ничего и не придумал. Знаю одно — есть люди, которые стремятся всю жизнь к богатству, но, достигнув его, остаются несчастными. Есть люди, которые всегда будут несчастны, независимо от имеющегося у них богатства, и один из них — я, ваш покорный слуга. Всё у таких как я, знаете ли... через одно место делается. Мы можем думать иначе, но умом-то понимаем, что всё исходит от нас самих...
— Ваше мнение небезынтересно,— сухо сказал Ямамото,— но обо всём, о чём вы говорите, ЕМУ, сами понимаете, известно. Это ведь он создал мир, кишащий противоречиями, как чернозём червями, это он сделал так, что никто не может сказать наверняка, в чём заключается счастье. Но мы снова отвлеклись от темы. Вы, между прочим, нужны нам для работы.
— Какую же работу могу сделать я, а вы, властелины вселенной, не можете? — удивлённо, но и чуть-чуть насмешливо поинтересовался Пётр Петрович.

Вместо ответа Ямамото легонько взмахнул рукой, и прямо из воздуха перед ними вырос дирижёрский пюпитр, на котором лежали, на месте нот, две одинаковые книги, обе в бархатных бордовых переплётах, рядом. Между ними покоился обычный графитовый карандаш, правда, с маленьким бриллиантом на том месте, где у ещё более обычных карандашей бывает ластик.
— Вот две книги,— сказал японец.— Две книги вашей судьбы. В одной из них — судьба, ниспосланная свыше, в другой — та жизнь, которую вы проживаете на самом деле. Одна написана до конца, другая — до того момента, как вы попали к нам. Её содержание вам, конечно, знакомо, и эта книга лишь поможет освежить память.
Ямамото помолчал, достал откуда-то золотой портсигар, закурил длинную тонкую сигарету, вставив её в «безопасный» мундштук. Видно было, что он волновался, словно посвящал непосвящённого в некую тайну, которой до конца не знал сам. Он осторожно положил ладонь на обе книги по очереди, словно на священные писания. Вполне вероятно, что слова, которые он произнёс далее, дались ему нелегко.
— Семь с лишним тысяч лет написанное в обеих книгах лишь незначительно различалось, что вполне простительно в мире науки, где действительные результаты эксперимента иногда не совсем совпадают с первоначальным замыслом. Расхождения стали усиливаться примерно двести лет назад. И чем дальше, тем больше.
Ямамото затянулся, шумно выдохнул, подошёл к столику с яствами и налил два полных стакана вина — себе и собеседнику.
— Я хочу знать, и буду знать,— твёрдо произнёс он,— почему так случилось. Что произошло? Для того чтобы это понять, мне нужно собрать статистику. Я ведь всё-таки исследователь, учёный.
Он прошёлся из одного угла холла в другой, низко склонив голову, думал о чём-то. Пётр Петрович не смел пока прикасаться к книгам, вникал в ситуацию.
— Вы изучите эти книги — начнёте сегодня же — и отметите карандашом те моменты, которые сочтёте наиболее важными. Только и всего. Мы предоставим вам всё необходимое для жизни, и столько времени, сколько потребуется.
— Ладно,— кивнул Пётр Петрович,— в конце концов, книги — это моя работа. А такие книги ведь не каждому суждено прочитать, верно? Узнать, какое предназначение готовил тебе господь... Тут, знаете ли, нужно собраться с духом...
— Вино в вашем распоряжении,— сказал Ямамото, потому что понял Петра Петровича именно так.— Но не пейте слишком много, это отвлекает. Итак, вы готовы?
— Я готов,— после небольшой паузы ответил Пётр Петрович.
— Тогда не буду мешать,— слегка поклонился Ямамото, вырвал меч из ножен и степенно, торжественно перекрестил им обалдевшего Петра Петровича. Затем спокойно поднялся по лестнице, должно быть, в свои апартаменты.
— Опять какая-то хреновина,— подытожил учитель,— надо же такому приключиться! И ведь не сон это — чувствую. Всё на самом деле. Ну, делать нечего, всю жизнь работал, придётся ещё потрудиться, на этот раз во благо вселенской науки. Так, посмотрим, что там?
Пётр Петрович открыл первую книгу судьбы, исходную, самую важную.

Открыл на первой странице и, ещё не вчитываясь в строчки, задумался.
Да, такое банальное и такое загадочное явление — судьба... Он никогда не думал о том, что она такое. Конечно, бытием своим, подобно миллионам других людей, он доволен не был. Хмуро бредя по обыденной, лишённой романтики и ярких вспышек жизни, он смутно догадывался, что его предназначение в чём-то другом, но в чём — понять никак не мог. Однако так называемую судьбу никогда не упрекал. Ну, так уж всё складывается, таким он родился — не вор, не обманщик, пьяница умеренный, родине не изменял, жене своей — тоже практически нет, сослуживцы и студенты уважают, друзья иногда звонят... Временами Пётр Петрович, в минуты либо совсем скверные, либо наполненные некоторым невесть откуда взявшимся озарением, восклицал мысленно — как же это он живёт? Жизнь ведь проходит, не чья-нибудь, книжная, а его, единственная и неповторимая! Тем более в загробный мир он не верил. Тогда он решал всё бросить, уехать в другой город, в чужую страну. Заняться бизнесом, рэкетом (с его-то комплекцией!). Чуть позже воспламенившееся сердце охлаждалось, переставало учащённо биться, и наступал покой. Да, завтра на работу, нужно отдохнуть, расслабиться, всё не так уж плохо. Пётр Петрович проглатывал три таблетки валерьянки, зевал, мыл перед сном ноги и брёл спать под бок к уже давно сопящей в мирной темноте жене. Она, рядовой бухгалтер едва сводящего концы с концами предприятия, была в чём-то похожа на него — такими же внезапными порывами, стремлением всё разобрать и собрать снова, вырваться из заколдованного круга повседневного прозябания. Ей вообще были необходимы стрессы, и если их долго не было, она сама себе их придумывала. И после очередной встряски чувствовала себя лучше.
Однажды, когда умерла одинокая сестра её матери и освободилась квартира, завещанная ей, жена сделала решительный шаг и ушла от него вместе с дочерью и сыном. Счастье, однако, не спешило к ней в дом, а главное — в её душу. Очень скоро она поняла, что решительно никому не нужна, сердце её остыло и успокоилось, но гордость помешала ей вернуться. Так они и жили отныне — не чужие, но в разных квартирах, друг к другу в гости ходили. Пётр Петрович, как мог, ей помогал, детей любил. Жили бедно, а главное, по-прежнему скучно — что вместе, что врозь, всё одно.
Что же, интересно, он упустил в жизни, какую судьбу ему готовило провидение?
Пётр Петрович вспомнил, что в детстве имел склонность к рисованию, но не стал поступать в художественную школу — лишь потому, что она находилась далеко от дома, в центре Москвы, и ездить в такую даль ему было просто лень. Так пропал у него талант художника. Будучи аспирантом филфака, он часто прогуливался по шумному, пёстрому новому Арбату, подолгу отирался среди художников, критически разглядывал их работы, попивал пивко. Думал о том, что мог бы тоже так сидеть сейчас — зазывать девушек, старательно вырисовывать их глаза и губы, стараясь подчеркнуть красоту или создать, если её на самом деле не было. Мог бы некоторым особам портреты дарить, как бы между прочим ненавязчиво спрашивать телефончик. Но делать это нужно было и в холод, и жару, и размер куска хлеба зависел от того, нравятся твои портреты девушкам или нет. А он готовился к жизни более простой, обстоятельной, надёжной. Отчитал свои часы — и свободен как птица, и ещё почти сыт, между прочим. Эта мысль утешала, и Пётр Петрович весело шлёпал по лужам к станции метро, чтобы отправиться домой, в спальный район. Только где-то глубоко-глубоко в душе оседала тяжёлая, вязкая тина грусти, но он старался не поддаваться её влиянию и быстренько выплывал на поверхность.
Ещё студентом, изучая и классиков, и опальных литераторов, Пётр Петрович пробовал силы в сочинительстве. Писал стихи, прозу, пьесы, никому не показывал их, считал, что оттачивал мастерство. Он и в сорок лет иногда брался за перо, но писал как-то слишком коротко и зло. По-другому уже не получалось, чёрт знает почему.
Отчего он не стал писателем?
Это-то он мог объяснить очень просто. Не стал, потому что не захотел быть одним из жалких творцов, которые уже ничего не могут сказать своего после Пушкина, Достоевского, Есенина, Пастернака, Булгакова, Шукшина — не могут, но пыжатся изо всех сил, собирают симпозиумы, вручают друг дружке премии, делают загадочные томные лица на литературных чтениях, закатывают глаза, словно беременные кошки во время схваток. Всё уже сказано — это Пётр Петрович понял однажды раз и навсегда, случайно, стоя на родительском огороде под палящими лучами июльского солнца. Он долго переживал по этому поводу, сжёг большую часть своих работ, что-то, по малодушию, оставил, но в конце концов быстро смирился с утратой прежней большой мечты. Ему даже польстила, если только можно польстить самому себе, собственная честность. Главное, всегда быть честным перед самим собой — так он тогда думал с гордостью. И ещё — быть скромным, не пытаться выпячивать свою значимость.
Главное, но не всегда — это Пётр Петрович понял значительно позже. Ведь прежде чем стать Есениным, Сергей Александрович равнял себя с Пушкиным. «Я умер бы сейчас от счастья, сподобленный такой судьбе»...
Пётр Петрович тряхнул головой — нужно было выполнять задание, а он увлёкся воспоминаниями, как старик. Любят же интеллигенты в душе копаться, как жуки в навозной куче! Тут же Пётр Петрович задумался о том, откуда взялось такое сравнение. Почему душа — навозная куча? Учитель укорил себя и решил, что это грубо и нелитературно. Душа — это полёт. Она — единственная субстанция, которая не даёт умереть, превратиться в этот самый навоз.

Кстати, о полёте. Едва взявшись за уголок страницы, вспомнил Пётр Петрович о воздушном приключении. Воспоминания перенесли его на четырнадцать лет назад, когда он и его молодая жена впервые отправились вместе на юг, в Крым. В Симферополе из-за ошибки пилота самолёт слишком поздно сел на полосу, и почти все пассажиры заметили, как маленький «Як-42» стремительно приближается к каким-то постройкам на неровном лугу. Тогда он успел подумать, что это конец, правда, чувства ужаса вспомнить потом не мог. Скорость ещё была большой, а полоса уже кончалась, уносились в небытие последние секунды жизни. Машина клюнула носом, её страшно тряхнуло, переднее шасси с треском и грохотом отвалилось, и самолёт упал на брюхо, ещё метров триста, беспомощный, бешено мчась навстречу гибели. Но «Як» не загорелся, не разломался и ни во что не врезался. Он замер среди травы метрах в пяти от бетонного забора, и из-под фюзеляжа долго струился белый дымок.
Тогда Пётр Петрович подумал о том, что каждому человеку следует хотя бы один раз в жизни встретиться лицом со смертью и остаться живым. Ему казалось, что раз судьба подарила ещё один шанс, необходимо было им воспользоваться. Ведь зачем-то же кто-то вездесущий оставил ему жизнь?
Но ничего не произошло. Отпуск кончился, медовый месяц тоже, и жизнь потекла дальше, не спеша, как формалин в жилах покойника. И слава богу — думал Пётр Петрович. Можно ведь сделать из несостоявшейся авиакатастрофы и другой вывод — что суетиться не надо, необходимо ценить каждый, даже самый обычный, миг зыбкой жизни. Такой вывод он и сделал. Так было спокойнее. Чего проще — довольствоваться грошовой зарплатой, копить на «Запорожец», летом радоваться тёплому морю или свежей зелени в деревне, рожать ребятишек, отмечать юбилеи.
Вспомнил Пётр Петрович и ещё один случай чудесного спасения. Как-то купил он к празднику, отстояв очередь, лакомую баночку кальмаров, да забыл её в магазине. Время было перестроечное, везде хоть шаром покати, и доставать что-то было ой как нелегко! А тут, поди ж ты — такая удача! Когда он перекладывал продукты из одной сумки в другую, задумался о чём-то, отвлёкся и баночку оставил на столике у окна. Или её под шумок спёрли. В общем, пришёл домой,— нету баночки.
Жене он ничего не сказал, а спустя пару дней прочитал, благо жил в эпоху гласности, что завёлся в целой партии таких баночек, купленных в том самом магазине, страшный зверь — сальмонелла, из-за которого три десятка человек попали в больницу с жестоким отравлением, а двое вскоре померли.
Не был ли один из этих несчастных тем, кто съел предназначавшийся Петру Петровичу праздничный салат? Снова необъяснимое, пьянящее чувство избавления от смерти захлестнуло его, заставило даже гордиться собой.
От возбуждения он не мог полноценно работать целую неделю — сбивался на лекциях, терял авторучки, плохо спал, опаздывал в институт.
Зачем господь, в существование которого Пётр Петрович не верил, сберёг его снова? Ведь должен же быть в этом какой-то смысл — не сомневался Яхонтов. Неужели,— думал он,— для того, чтобы дать ему защитить кандидатскую? О продвижении в науке Пётр Петрович задумывался частенько, но всё время что-то мешало — то малые дети орали, то язва желудка давала о себе знать в самое неподходящее время, то не было интересной темы. К тому же, в стране бушевали страсти переходного периода, и тратить силы на степень, сулившую копеечную прибавку к зарплате, Пётр Петрович не считал нужным делом.
Тогда многие люди бросались в омут новой жизни — зарабатывать шальные деньги, которые зачастую просто валялись под ногами — нужно было только не лениться их подобрать. С женой на семейном совете, покуривая на кухне, они однажды решили, что тоже, может быть, не хуже других. Правда, Пётр Петрович ничего не умел, поэтому решили они заняться книжным бизнесом — в книгах-то учитель кое-что понимал. Обзавелись даже соответствующими связями, вышли на оптовиков. Но дальше дело не пошло — что-то опять не складывалось, не срасталось, и бизнесмена из Петра Петровича не вышло. Может быть, и к лучшему,— думал он потом,— нервы целее. И, кстати, должен же кто-то заниматься преподаванием, нести светлые знания в тёмные головы бритых и длинноволосых лоботрясов?
А вскоре жена ушла, заплату перестали платить вовремя, стало пошаливать сердце — всё своим чередом. Пётр Петрович продолжал жить, просыпаясь и засыпая, просыпаясь и засыпая... Как растение, как песчинка на берегу океана, то неподвижно лежащая на пляже, то увлекаемая порывом ветра или эрекцией прилива в неизвестном направлении. Да и ветра-то не было, и прилива тоже — лишь сегодня принесло его внезапным дуновением к странным не то людям, не то богам, к таинственным книгам судьбы.
Пётр Петрович решил, что пора заняться делом, но открыл не первую страницу, а последнюю, как часто делал в детстве, когда хотелось побыстрее узнать, кто убил графа в захватывающем детективном романе. Сейчас всё откроется, расставится по местам. Кем он должен был стать по замыслу творца? Художником? Философом? Путешественником? Или, может быть, суждено ему было потерять ногу, попав под трамвай? Или всё-таки съесть проклятую сальмонеллу? Может быть, господь не уследил однажды за каким-то явлением в его жизни, что-то напутал? Сначала почти равнодушно, затем всё более жадно вчитывался Пётр Петрович в строчки божественного Откровения, трясущейся рукой перелистывая страницы то от конца к началу, то наоборот. Перед ним представала картина совершенно незнакомого, чужого бытия, и сначала он подумал, что Ямамото принёс не ту книгу. Но нет — имена его родных и многих знакомых в точности совпадали с настоящими, многие вехи судьбы, пусть отдалённо, напоминали повороты в его судьбе. Только там, где нужно было свернуть, он шёл прямо и сворачивал там, где нужно было идти только вперёд.
Пётр Петрович в изнеможении откинулся на диван и закрыл глаза. Ему вдруг захотелось курить, хотя последняя пустая пачка была выброшена полтора года назад, но сигарет Ямамото не оставил. Тогда Пётр Петрович сделал над собою усилие, поднялся, подошёл к столику и выпил подряд несколько бокалов вина, не чувствуя вкуса и не пьянея. Он узнал многое, очень многое...

Он должен был стать дипломатом. Блестящим, умным, образованным, настоящим героем женских романов. Знатоком языков, религий, в особенности буддизма. Тонким ценителем литературы и живописи. Его уважали в Европе.
Но почему, почему в прошедшем времени?
Красивые истории, если и происходят в действительности, редко заканчиваются глубокой старостью и смертью в несвежепахнущей постели. За всё нужно платить. Плата эта — освобождение места другим, когда кажется, что ты уже навсегда обосновался в храме везения.
Русский дипломат Яхонтов разбился под Парижем в солнечный воскресный день в служебном Мерседесе, в котором ехал один. Он хорошо водил машину, потому что всё делал основательно, но кому-то было угодно записать в книге судьбы зловещую строку. Конструктор судеб распорядился так, что видавший виды грузовик «Рено» выбросило на встречную полосу как раз перед Мерседесом Петра Петровича Яхонтова. При лобовом ударе на скорости сто шестьдесят километров в час подушка не спасла. Он умер мгновенно от страшных перегрузок — не выдержал мозг. У него остались дочь и сын, жена родом из Сербии. Ему было тридцать девять лет.
Он уже пережил другого себя на целый год. Не сделал какого-то одного, решающего, шага в жизни и не стал никем, но остался жив.
Тогда ему не пришло в голову подумать о том, что лучше и что хуже. Вряд ли кто-нибудь способен ответить на этот вопрос вот так сразу. Когда Пётр Петрович успокоился, он принялся бегло просматривать книгу с начала. Ведь нужно было, в конце концов, выполнить работу, которую поручил ему Ямамото. Когда же судьба пошла вкривь и вкось, кувырком, когда его предназначение не состоялось?
Он быстро нашёл ответ. Художественная школа. Пётр Петрович смутно догадывался о том, что она всему виной. Вернее то, что он в неё не попал. Школа в назначенной жизни не сделала его художником. Но, во-первых, она заставила его совершить первый в жизни серьёзный поступок, во-вторых, открыла ему доселе неизвестный мир знакомств и возможностей. С этой школы началось его перерождение, с той поры стало исполняться неизвестное ему тогда пророчество книги судьбы.
Почему оно столь внезапно оборвалось? Неужели нельзя было позволить ему не сесть в тот день за руль машины, сделать так, чтобы он заболел или поехал по другой дороге? Старенький грузовик-убийца мог сломаться ещё утром и не выехать на трассу. Ведь всевышний столько раз отводил гибель от Петра Петровича в его настоящей, состоявшейся судьбе! Или вершитель судеб уже не властен над ним? Может быть, когда исказилась предначертанная ему судьба, реальность стала неуправляемой? И всё, что с ним сейчас происходит, случается против воли творца, который до сих пор считает, что его, Петра Петровича судьба закончилась, согласно написанной им книге, год назад?
Он, как истинный российский интеллигент, на минуту задумался о вещах, в той или иной мере волнующих всех. Мысли были просты. Почему лишь один из ветеранов балканского сопротивления опаздывает на самолет, который разобьётся в горах? Почему в первый раз за двадцать лет не срабатывает его будильник? Почему кто-то, совершенно ничем не примечательный, изо всех сил пытается, всех расталкивает, но не успевает попасть на уходящий автобус, который через десять минут сгорит вместе со всеми пассажирами на кольцевой дороге Москвы? Почему у кого-то развязываются шнурки ботинок, и он не попадает в дьявольскую давку, за счёт которой смиренно ложатся десятки жизней ни в чём не повинных людей, молодых парней и девчонок? Почему один солдат становится ветошью, распластавшейся по башне танка в Чечне, а другой в это время на штабной работе набивает пузо макаронами со свининой? Кто всё так устраивает? И где окажусь в конце концов я, с какой стороны раздела, если ОН решит, что я уже должен быть там, и ни в коем случае не с другой стороны? Что ЕМУ даёт право судить нас? Почему именно тот человек, который не сел в автобус смерти, отошёл в сторону от толпы и проспал свой последний самолёт, оказался прав? Кто, чёрт побери, так придумал? Это что, добрый бог всё сделал? Или невидимый злой господин — дядька дьявол? Или, может быть, все эти кровавые метаморфозы не только не являются больше забавой властителей мира, но от них никак уже не зависят? И наши радости, ровно как и беды, мы делаем сами, насколько хватает нам на это умения, прозрения и воли? Случайности правят миром?
Пётр Петрович поразился этой внезапно ворвавшейся в его сознание мысли. Да, он уже не во власти бога, по крайней мере, не в полной его власти! Он сам по себе! Всевышний не помогает ему, но и не мешает, он просто плюнул на него с высоты небес, напрочь забыл про Петра Петровича Яхонтова. Так же, как о многих других.
Вдруг глаза учителя расширились, заблестели. Пётр Петрович вскочил, и, как безумный, запрыгал по залу, делая жуткие ужимки и прыжки, словно обезьяна, проглотившая стакан портвейна. Он заорал во всю глотку, сотрясая нежное покрытие новых модных стен:
— К чёрту! К чёрту Париж, дорогие машины, женщин, столетнее вино! Я жив! Жив! Ха-ха! Мне хотели дать лишь полстакана жизни, а затем превратить меня в пепел! А я выпью всю! Нате же вам! — Пётр Петрович обратил кукиш на гордо вытянутой руке в сторону лестницы, по которой должен был спуститься японец.— Я живой! Я дышу, пою, сегодня буду жрать пельмени и читать Кафку, наслаждаться жизнью! Я не поддался соблазнам ни господа, ни сатаны! Боже, как хорошо, что всё вышло именно так...
Минуты через две Пётр Петрович замолчал, сник, рухнул на диван — он устал. Ему стало стыдно за идиотские крики в чужом доме, и особенную неловкость он почувствовал, когда услышал шаги. Учитель взял карандаш и быстро подчеркнул в книге несколько мест, почти наугад. За этим занятием и застал его Ямамото, который был теперь без меча и в гладком сером костюме, только без галстука, с расстёгнутым воротником, чем напоминал неглупого и интеллигентного, но не всегда опрятного научного сотрудника какого-нибудь научного института.

— Я в Москве две недели и заметил, что многие русские весьма эмоциональны,— сказал Ямамото, закуривая.— В других странах люди относятся к тому, что видят, проще. Может быть, злее, глубже переживая, но не так, как вы. У вас все чувства выходят наружу, как пот, вы не умеете ничего скрывать. Почему вы так орали?
— Я закончил работу,— вяло произнёс Пётр Петрович, не ответив на вопрос,— и очень хочу домой. Выпустите меня отсюда, а?
— Вас никто не держит, вы же не в милиции,— заверил японец,— то, что хотели, мы, я думаю, получили. Вас отвезут на то место, откуда взяли.
— Опять будут прыскать в лицо всякой дрянью? — спросил учитель без всякой тревоги.— Ну, прыскайте, раз вам нужно.
— Эта, как вы выразились, дрянь совершенно безвредна. Она — не жидкость, а излучение, неизвестное на Земле. Но и её применять не будут, потому что вы перенервничали, выпили, и скоро уснёте естественным сном усталого человека. Да! Получите, пожалуйста, деньги. Здесь ровно пять тысяч долларов.
Ямамото достал из раздутого бумажника пачку зелёных сотенных бумажек и протянул их Петру Петровичу.
— Да, я устал,— согласился учитель, мельком взглянув на деньги и равнодушно рассовывая их по карманам.— За «зелёные» спасибо. Вообще-то я ничего такого не сделал, мне и штуки хватило бы.
В голове у него был полный беспорядок, даже слегка подташнивало. Много отдал бы Пётр Петрович, половину своего гонорара, только бы немедленно оказаться в худо-бедно обжитой своей квартирке, с бутылочкой жигулёвского пива на столе, напротив телевизора с выцветшим экраном, в тепле и покое. Он никогда не любил чужие дома, даже вполне гостеприимные. Он был домосед и не видел в этом ничего плохого. Раз уж не довелось ему стать дипломатом и разъезжать по европейским городам, не успевая привыкнуть к новым квартирам и гостиничным номерам, так дайте же ему, наконец, беззаботно полежать на диване в двухкомнатной хрущобке!
— Мне решать, что вы сделали, а чего нет,— отрезал Ямамото.— Ну вот, за вами идут.
Послышались шаги по лестнице и донеслись обрывки фраз — это Элеонора, как всегда, беззлобно ругалась со своим спутником. Доминго негромко бурчал, насупившись, едва шевеля губами, но тотчас же замолчал, как только встретился с колючим взглядом Ямамото. Видно было, что последний действительно недолюбливал Доминго, а может быть, был не совсем равнодушен к Элеоноре, несмотря на то, что была она лишь куском второразрядной материи, как сам хозяин мира недавно выразился. Женщина и мужчина были уже одеты и готовы сопровождать гостя восвояси.
— Прощайте,— сказал Ямамото, отворачиваясь от Петра Петровича,— вы мне больше не нужны.
— Я так не думаю,— вдруг усмехнулся Пётр Петрович.
— Вы со мной спорите? — сделал удивлённые глаза Ямамото,— однако! Вы забыли, с кем имеете дело?
— Вы ведь хотите узнать от меня ещё кое-что. Моё мнение о том, почему расхождения в двух книгах судьбы так велики,— уверенно, даже слишком уверенно для своей скромной робкой натуры произнёс Пётр Петрович.
— Честно говоря, меня ваше мнение совершенно не интересует,— пожал плечами Ямамото, но даже растерявшаяся на мгновение Элеонора и глупый Доминго заметили, судя по их лицам, что он врёт или, по крайней мере, лукавит.
— Да, расхождения слишком велики,— задумчиво произнёс Ямамото,— не каждому приходится прожить полжизни совсем не так, как было запланировано всемогущим. Вы должны были достичь вершины и умереть, а являетесь никем и сидите здесь.
— Я знаю,— кивнул Пётр Петрович,— читал.
— Отмечу, что вы один из немногих. Отчасти нам повезло, что мы выбрали именно вас. Бесценный научный материал! Но, к сожалению, подобных вам становится всё больше,— грустно подытожил Ямамото.— Я боюсь доложить об этом всевышнему — вдруг он расстроится и начнёт совершать страшные, непредсказуемые поступки? — с этими словами Ямамото строго посмотрел на слуг, и они опустили глаза, отошли на несколько шагов назад, сделали вид, что ничего не слышат.— Я вам скажу, Пётр Петрович,— внезапно как-то слишком уж доверительно заговорил Ямамото, сильно понизив голос,— там, наверху, всегда плохо знают о том, что творится внизу или хотя бы рангом пониже, и у вас, подопытных, и у нас, всемогущих — никакой разницы!
— А ведь всё просто, уважаемый,— тоже негромко произнёс Пётр Петрович.— Вашему шефу кажется, что он всем управляет, а это, мягко говоря, не совсем верно. Не всё происходит так, как ему хочется. Вы совершенно правильно заметили, что как любой правитель, он постепенно теряет власть, хотя по-прежнему думает, что его возможности безграничны. Вы видели фантастические фильмы о машинах, которые выходят их подчинения людям, их создавших? Так же и мы, его нерадивые дети, экспериментальный, так сказать, материал, который уже давно чёрт знает как себя ведёт. Все качества, присущие человеку, несмотря ни на какие заповеди — лень, страсть, чувство противоречия, зависть, иррациональность поведения,— на рубеже веков усиливаются. Вы теряете власть над теми, кого создали, мы давно уже живём своей собственной жизнью. Далеко не всегда мудрой и правильной, но своей. И Пушкин, между прочим, писал сам. Может быть, вы ему помогали в чём-то, но лишь чуть-чуть! И даже вот эти,— Пётр Петрович кивнул в сторону Элеоноры и Доминго,— раз уж приняли человеческий облик, то уже не упыри, а почти люди, со своими мыслями. Они по-своему любят и ненавидят вас. И ссорятся между собой они не потому, что так захотели вы или ваш босс, а потому что им так по жизни нужно. Потому что по-другому они просто не могут. Почему? Я не знаю. Так уж всё в ваших владениях сегодня складывается.
Ямамото слушал, не перебивая, и взгляд его, устремлённый в себя, ничего не выражал. Он снова скрестил руки на груди, как египетский фараон, и слегка покачивался, словно остановленный маятник. Поэтому его слова, разорвавшие наступившую тишину, прозвучали неожиданно и страшно:
— Взять его! Он учит! Он объясняет! Ха-ха-ха! Он глумится надо мной, тем, кого вот-вот должны произвести в заместители демиурга! Отвезите его в слякоть и грязь, туда, где ему самое место!
— Бессильны! Вы бессильны, и поэтому кричите, как плохой учитель на школьников! — взвился Пётр Петрович.— Вы не знаете, что я могу посметь сделать завтра! Ничего, вы полагаете? А вот посмотрим! Вы обо мне ещё услышите...
Видимо, Ямамото всё-таки был не совсем бессилен, потому что одним еле уловимым взмахом руки он заставил снова разволновавшегося Петра Петровича замолчать. Мало того, Яхонтов почувствовал неодолимое стремление ко сну и, ничего не соображая, стал медленно сползать на пол, тщетно пытаясь нащупать в воздухе несуществующую опору.
Тут же его подхватили под руки подбежавшие Доминго и Элеонора и потащили вон из комнаты, блаженного и бесчувственного.
И только Ямамото остался стоять неподвижно посреди огромной комнаты, причём его лицо быстро меняло цвет — от изумрудно-зелёного до багрово-красного. Через несколько секунд он весь осветился изнутри, как мощная люминесцентная лампа, затем сделался прозрачным и вскоре исчез.

— Что-то не то,— повторил Пётр Петрович неоднократно произнесённую за день фразу,— какая-то хреновина вокруг.— Бог мой, где ж я столько времени пропадал, а?
Он стоял на тротуаре в своих мокрых ботинках, слившихся с ним в единое целое, в неумело штопаном пальтишке. Быстро темнело. Машинально он пошарил по карманам — там были доллары. Пётр Петрович вынул на свет божий одну мятую бумажку и долго вертел её в руках, тупо уставившись на овальный портрет. Пожилая женщина, проходящая мимо, недобро покосилась на него, бросив что-то насчёт богатой сволочи.
— Совсем люди с ума посходили,— пробурчал Пётр Петрович, ни к кому не обращаясь,— выдумывают от скуки чёрт знает что, сами не знают, как им ещё выпендриться. Книги какие-то подсунули. Хорошо хоть, денег ни за что дали. Большие ведь, между прочим, деньги. Завтра новые ботинки куплю и детям подарки. Ещё кошку нужно завести, чтобы по вечерам не так скучно было. Пусть мурлычет. И с какой-нибудь женщиной не мешало бы познакомиться, а то здоровье совсем расшатаю. А сейчас-то что делать? Эх! А вот что! Куплю-ка я мясные котлеты, масла, овощей. И выпить. Картошечки нажарю, помидорчиков порежу, водочкой запью!
Но, перейдя улицу и войдя в сверкающий магазин, Пётр Петрович вспомнил, что доллары-то сначала нужно поменять на рубли, а для этого нужно было шлёпать по жидкой размазне на другую улицу, что находилась метрах в двухстах отсюда. Обычных денег набралось у него только на пельмени. Пётр Петрович поколебался, вздохнул да и купил пачку пельменей. И пошёл домой.
© 1999 Dmitry Vlasov: dmkvl@sendmail.ru | guestbook
Edited by Alexej Nagel: alexej@ostrovok.de
Published in 2000 by Ostrovok: www.ostrovok.de